Посвящение

— Это вам, тетенька.

— Убирайтесь прочь, дьяволята. — На папином лице лужица гнева. (Ее уже не высушит ничья улыбка.)

— Как лошадь. Как лошадь… — Это опять мама сказала стене. (Шорох осыпающейся известки.) Мы отошли к стене. (К той же стене.) На наших лицах — легкие тени.

Шли минуты, гости прибывали один за другим. Фанчико так и сказал:

— Гости прибывают на спинах уходящих минут.

Высокий мужчина, с которым мама не поздоровалась, которому папа сказал: старина, дружище, черт тебя побери, и пригласил садиться, у которого лицо было пустое, как выпотрошенный будильник, и который погладил меня по голове, — этот гость не принес ничего. Все другие хоть что-нибудь да приносили. Шоколад, то, се.

— Кто то, кто се.

— Коробок с пьяной вишней — уже целая армия.

— Генерал от пьяной вишни.

— И весь генеральный штаб…

— …прячется в арьергарде…

— …подальше от линии фронта.

— Однако не будем забывать и о наборах с молочным шоколадом.

— «Шухард».

— Этот попадается редко. «Сюшар» [8] .

— И просто шоколадки.

— И натуральный шоколад. Горький.

Последним вошел высокий, хорошо одетый мужчина, галстук совсем как у Фанчико. (Сперва он долго и сильно звонил в дверь; грубые осколки звонка на лицах гостей.)

8

Марка швейцарского шоколада («Suchard»).

— Старина, дружище, — обнял его папа.

Мужчина, не изменив выражения лица, ответно обнял его. (Хотя Фанчико заметил:

— А вам не кажется, что эту рожу так и воротит? Что эту рожу попросту воротит?)

— Старина, дружище, черт тебя побери, — улыбался ему папа.

Мужчина кивнул, поцеловал руку ближайшей женщине и, склоняя голову, объявил:

— Я — это я, собственной персоной.

И, не обращая внимания на мужчин, шагнул к следующей женщине. Этот мужчина и мама были словно прибиты друг к другу планкой (занозистой), пока мужчина обходил одну за другой женщин, моя мама — продолжая болтать — все отступала, и, таким образом, когда мужчина оказался в последней комнате, мама (всхлипывая) уже делала сандвичи на кухне.

— Я — это я, собственной персоной.

— Садись же, старина, дружище, черт тебя побери.

Голоса гостей — как будто ничего не случилось — царапали воздух. Мужчина прямо и элегантно сидел в нашем самом удобном кресле.

Он поманил меня указательным пальцем (какой красивый у него ноготь — какой полумесяц!), рассеянно потрепал по затылку. Все разговаривали, но все услышали, что он сказал:

— Малыш, эта тишина несносна. Сыграй что-нибудь.

Я взглянул на папу, но в его глазах уже нельзя было прочитать ничего. Фанчико и Пинта сели за фортепьяно и, словно свирепые усталые кабаны, набросились на мелодию.

— Дежё, пожалуйста, уведи отсюда этого человека.

— Отчего, дорогая, ты называешь нашего Алби «этот человек»?

— Я прошу. Уведи его.

На лице мамы — красота страха. Папа пожал плечами, ему надоело. На его лице (после выпитого) — беспорядочность перепутанных черт.

— Дежё. Прошу тебя. Уведи его.

— Довольно!

Пинта испуганно вздрогнул, гости и Фанчико держались так, будто не слышали.

Тогда мужчина не спеша поднялся и ударил папу по лицу. (Отчего папа упал назад, прямо на колени женщине с белыми-белыми плечами.) Алби подошел к маме, взял ее руку. Мама стояла окаменев, ее рука в руке мужчины. Ее рука спряталась в руке мужчины.

Вот тут Пинта вскочил на крышку фортепьяно и закричал визгливо:

— А, вот он, подлый соблазнитель! Глядите, у него зад светится!

Алби побагровел, и вот моя мама опять стояла одна, вокруг нее сандвичи, а между двумя клавишами щелочка: тишина.

(ГАМАК)

Лицо Пинты стало совсем крошечным (от злорадства).

— Эге-гей, рыбаки-молодцы!.. — затянул он невинно.

Фанчико нерешительно кивнул, и я с утонченной двойственностью (словно бы символически, но все же сильно) качнул гамак. Наверху, в сетке, засмеялся Имике. Мы сурово глядели прямо перед собой…

День не предвещал ничего особенного: пыльная жара и немного футбола. С обедом, по обыкновению, худо-бедно справились. Перед нами плескалась какая-то похлебка-супец с тмином, на мутной поверхности коричневой жижи смутно перемещались тусклые зеркальца жира. Я покапризничал (немножко), сгорбившись над тарелкой.

Однако вскоре нам пришлось взяться за дело. Папин пренебрежительный вид и мамины причитания были, по правде сказать, почти невыносимы.

Итак, начал Фанчико:

— А я и не знал, что наш старик — левый.

Пинта мне подмигнул.

— Сальвадор Дали.

Но Фанчико печально и неодобрительно покачал головой, и Пинта выразился более конструктивно:

— Слышал? Нашему старику прямо так и врезали: все налево норовишь, о господи, все налево!

Он опять мне моргнул и наконец пнул ногой под столом; теперь уж я мог с чистой совестью уронить в тарелку ложку, да еще чихнуть прямо в суп — тминные семечки, эти симпатичные мушки, так и разлетелись по столу. Суматоха поднялась на диво, и я всласть нахохотался бы вслед за Фанчико и Пинтой, если бы из-за отеческой оплеухи не был вынужден удалиться во внутреннюю эмиграцию под прикрытием рева: отец, встав, дабы должным образом оценить представление, одной рукой оперся на клеенчатую скатерть и, наклонясь над столом — поскольку я сидел напротив него, — весь свой вес перенес на эту руку, но, видно, не рассчитал, потому что ладонь его скользнула к середине стола и толкнула хлеб, который сбросил тарелку (мамину) ей на колени.

Вот тут можно бы и похихикать. Изначально ведь в нашу программу ничего подобного не входило, но в конечном счете наши планы это не опрокинуло, опрокинуло меня: отец залепил мне пощечину — крепкую, хотя, увы, недостаточно громкую, чтобы с чистым сердцем почувствовать себя героем; дело в том, что я пригнул голову к тарелке и папа ребром ладони зачерпнул супу — этот выплеснувшийся суп несколько заглушил шлепок по лицу. По правде сказать, я не плакал, просто задал реву. И получилось классно.

Мама держала себя в руках. Ее губы стали узкими, как сухая ветка. (Хотя — вообще-то — уж как она над ними работала: и помадой мазала, и гримасничала. Сядет перед зеркалом, вытянет губы трубочкой — «Мёё-мёё», — потом растянет губы, сомкнет и, словно пробка из шампанского: «Ппа-ппа».)

— Выйди из-за стола! — Было ясно, что и она сердится на меня. Словом, свою задачу мы исполнили как надо.

— Теперь они начнут пропалывать тмин, и у них не останется времени на… — Пинта грыз ногти. — Поняли, нет?

— Пропалыва-ать? — Фанчико устало отмахнулся, но, по существу, он думал так же.

Пинта схватил меня за руку.

— Слышишь, Жек? — В его глазах заметались тени страха.

— Джек, — непринужденно поправил Фанчико, хотя было ясно, что теперь уже не до шуток.

Мы бросились на землю ничком. Лето тяжелым коровьим выменем накрыло сад. От моего дыхания покачивались травинки, непредсказуемо разрезая горизонт на куски. Я мог видеть, если хотел — а я хотел, — даже пылинки, они были тяжелые, хотя выделялись под мышками у травы всего лишь как цвет, оттенок: такие пылинки, сколько ни дуй, не сдуешь!