Посвящение

Лаура просит у портье ключ, девушка показывает, что ключа нет на месте, его уже взяли. Поднявшись в номер, Лаура обнаруживает ключ торчащим снаружи в замке и входит. Карой спит. Лаура чувствует облегчение. Эту ситуацию она воспринимает как подарок судьбы: можно снова взглянуть Карою в лицо, а он не ответит тебе взглядом. Со смешанным чувством жалости, угрызений совести и пренебрежения она опускается на край его постели. После сегодняшнего дня она словно бы лучше узнала Кароя и, пожалуй, стала больше уважать его. Ее успокаивает мысль, что она принадлежит Карою, и сейчас Лаура готова простить мужу, что он не сделал ее счастливой в любви, какой она способна быть, — теперь она убедилась в этом.

Карой просыпается. Лаура наспех, в нескольких словах рассказывает о поездке на Мурано, ошеломляющий коллекциями художественных сокровищ, воздает хвалу Музею стекла и тотчас же добавляет, что, к сожалению, входная плата повсюду очень высока. Карой смущенно признается, что после осмотра галереи Франкетти он вернулся в пансион и лег спать. Лаура мимоходом сообщает мужу, что Гарри вновь объявился — как видно, рыжему ирландцу наскучило общество Джоан, или, возможно, она лишила его своего общества.

За ужином Амбруш, похохатывая, просвещает Лауру: Джоан приняла ее за женщину с определенными наклонностями, которая намеревалась втянуть ее в групповой секс. Да и не только Джоан, Гарри тоже так думал. Лаура оскорблена до глубины души и сменяет гнев на милость, лишь когда видит, как потешаются оба Фратера, оценив всю нелепость ситуации.

— Люди, слишком кичащиеся своей моралью, как правило, отличаются самой грязной фантазией, — резюмирует эту историю Лаура.

Субботний вечер начинается торжественным парадом гондол. Все вместе они устремляются к мосту Академии, чтобы не упустить редкое зрелище. Гарри уговаривает поочередно каждого из них составить ему компанию, он желал бы нанять гондолу, да в одиночку неохота. К Лауре он обращается с этим предложением дважды, но она непреклонна, а оба Фратера отбиваются еще более стойко. От внимания Лауры не укрылось, что Гарри то и дело останавливает на ней свой взгляд; при иных обстоятельствах Лаура сочла бы это признаком женского успеха, но сейчас излишнее внимание раздражает ее, в особенности потому, что у нее есть все основания полагать, что заинтересованность Гарри адресована не ей, а той разгульной натуре, какую Гарри усмотрел в ней вчера вечером, и от этого заблуждения он, судя по всему, так и не избавился окончательно. Впрочем, для Лауры сейчас любое общество в тягость. Ее томит неодолимое желание, чтобы Амбруш хоть на миг коснулся рукой ее спины. Она столь явственно чувствует на своей спине тяжесть его руки, словно это не чувство, а какой-то реальный физический предмет, вроде детали одежды.

Амбруш удивленно ловит себя на том, что испытывает по отношению к Карою немалое смущение. Никогда бы не подумал, что он до такой степени подчинен условностям. Он пускается в разговор с Гарри, не стараясь, как в первые дни, вовлечь в беседу и брата. Впрочем, Карой ничего не замечает — он все еще несколько одурманен послеобеденным сном.

От церкви Санта Мария делла Салуте отправляются гондолы и два больших баркаса, украшенных гирляндами лампочек и снабженных микрофонами, усилителями и оркестрами. При каждом из оркестров певцы: толстая дама в вечернем туалете — меццо-сопрано — и тенор в смокинге выступают поочередно. Позади этих головных суденышек десятки гондол, как дрессированные лошади в цирке, скачущие вокруг манежа, скользят по воде, утыкаясь друг в друга. Гондольеры лишь слегка направляют лодки, на каждой пылает факел; даже сквозь громкие звуки музыки отчетливо и далеко разносятся выклики гондольеров, переговаривающихся между собой. Теперь и Гарри смешно, что он чуть было не поддался соблазну нанять гондолу и сейчас застрял бы на воде в гуще лодок, без малейшей надежды высвободиться, оглушаемый механической музыкой оркестра.

Вдруг Карой возбужденно обращается к Амбрушу:

— Смотри, Амбруш, вот зрелище специально для тебя! — Он указывает на набережную перед Академией, где среди толпы туристов и праздношатающихся мелькают несколько молодых людей: они выкрикивают какие-то лозунги и раздают листовки.

— Наверное, агенты рекламной фирмы, — высказывает предположение Амбруш.

— Нет, здесь совсем другое! Обрати внимание на трехколесный велосипед, вон там! — Карой в волнении хватает за плечо и резко поворачивает Амбруша.

В стороне от толпы, возле Академии, стоит украшенный флажками и лозунгами трехколесный велосипед, из багажника которого юноши-демонстранты и достают листовки. Если верить лозунгам, то велосипед прикатила на празднество коммунистически настроенная молодежь.

— Подумать только! А ну, пошли! — И Амбруш, как охотничья собака за дичью, наддав шагу, устремляется к набережной.

Спустясь с моста, Амбруш натыкается на красивого юношу с бородкой, одного из тех, что распространяют листовки, и тоже получает прокламацию. Амбруш окликает молодого человека, что-то говорит ему по-английски, тот отвечает, Амбруш возвращает юноше листовку, а своим спутникам, которые чуть отстали, зажатые в толпе, хлынувшей на площадь после парада гондол, объясняет, что юноша, к счастью, знает английский, поэтому удалось втолковать ему, что они из Венгрии и жаль попусту тратить на них листовки.

— Ах ты, о нашем ирландце-то я совсем забыл, ему, пожалуй, листовка могла бы пригодиться. Ну ничего, мы еще добудем для него, — добавляет он, косясь в сторону Гарри. — Тем более что парень хотел познакомиться с нами и просил подождать его у велосипеда. Согласны? — спрашивает он и то же самое повторяет Гарри по-английски.

Юноша вскоре появляется у велосипеда и подходит прямо к Амбрушу; тот знакомит его со своими спутниками. Паренек тоже представляется: его зовут Энрико. Первым делом Амбруш просит листовку для Гарри; ирландец, пожимая плечами, сует ее в карман. Компания усаживается у парапета Большого канала. Разговор идет по-английски.

— Пока что нечего было переводить: Энрико интересовался, как мы попали в Венецию, чем занимаемся и так далее, — поясняет Амбруш Карою и Лауре. — На этот счет я, с вашего позволения, подробно его просветил.

Амбруш обращается к Энрико с каким-то вопросом, Гарри разражается язвительным смехом. Лаура, которая залюбовалась лицом Энрико в обрамлении бородки и густой, темной шевелюры, отчего матовая, белая кожа юноши казалась особенно чистой и нежной, сейчас, видя, как эта девственная белизна вспыхнула румянцем, обеспокоенно спрашивает Амбруша:

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Я только спросил Энрико, какое разумное объяснение он может дать тому, что именно здесь, среди пораженных маразмом, жаждущих дешевых развлечений и проституирующих чековыми книжками туристов, они вербуют борцов за мировую революцию.

— Тогда не удивительно, что он принял твой вопрос в штыки, — с негромким смешком замечает Карой. — Ну и как, дал он тебе разумное объяснение?

— Энрико говорит, что каким-то образом надо довести до сведения множества людей, приезжающих сюда, в Венецию, в том числе и выжившим из ума туристам, что за ширмой музеев, ресторанов и исторических руин существует другая, истинная Италия.

— Спроси-ка этого симпатичного Энрико, только непременно подчеркни, что он мне очень симпатичен, — говорит Карой, — с чего они взяли, будто эта акция способна довести до чьего-то сведения факт существования другой Италии. Не боится ли он и его единомышленники, что вся эта акция будет воспринята лишь как забавное яркое пятно в субботнем празднестве, этакий оригинальный контраст параду гондол, особое лакомство для интеллигенции, смакующей политическую эротику? Не ставится ли этим под удар серьезность самого движения?

Вскоре Амбруш переводит ответ Энрико:

— Эта акция была частью их пропагандистской работы, организовала ее секция пропаганды. Возможно, демонстрация эта была бессмысленной, напрасной, даже ошибочной, однако нелепо предполагать, будто бы продуманное, хорошо организованное движение способно утратить свой авторитет из-за какого-то промаха в пропагандистской работе.

— Ну что ты на это скажешь, Амбруш? Не переводи ему, я говорю это только тебе. Завидуешь ты ему?

— А ты что, завидуешь? Логичнее было бы тебе ответить ему. Растолковал бы ему, какие опасности для политического движения могут скрываться за отдельными промахами в пропагандистской работе. Ну как, согласен? — нетерпеливо подгоняет брата Амбруш.