Посвящение

— А что сказал Энрико? — вновь уклоняется от ответа Карой.

— По мнению Энрико, здесь проявилась историческая необходимость, — вздохнув, Амбруш примиряется с тем, что Карой пока еще сохраняет хладнокровие. — Ведь от торговли с Левантом как источника экономического развития Европе было куда больше проку, чем от незапятнанной репутации христианнейшего папы и Людовика Святого.

— До чего же правы они оба! — с горечью отзывается Карой, и Амбруш лишь сейчас замечает, что ошибся: душа у Кароя горит огнем. — Но ведь не менее правы были многие тысячи людей, погибших под копытами орды и за мгновение до смерти успевших воскликнуть, что они в такой же степени безвинны, как те, кто уцелели лишь потому, что жили на несколько сот километров в стороне от военной тропы.

Амбруш, как профессиональный переводчик, синхронно переводит слова Кароя. Энрико лихорадочно вскакивает и принимается с жаром что-то втолковывать Карою.

— Энрико решил прочесть тебе лекцию о классовой борьбе. Не сердись, я не в состоянии переводить подобную муть, у меня в мозгу произойдет короткое замыкание. Да ты и так знаешь: эксплуатируемые классы расплачиваются за неприглядные поступки правящего класса, ведь я сам перед этим говорил, что битва была проиграна по вине феодалов — и так далее, и тому подобное.

— А чем отличалась аристократия других народов? Ведь не везде приходилось расплачиваться столь дорогой ценой за плохие свойства высшего сословия! — Взгляд Кароя сверкает.

Амбруш, сияя улыбкой, переводит. Энрико отвечает, Амбруш, с ехидцей глядя на Кароя, повторяет его слова:

— По мнению Энрико, секрет величия Венеции именно в том и заключается, что республиканская государственная структура спасла от феодальной междоусобицы. Конечно, он не сведущ в вопросах теории, даже те крохи знаний, какие ему удалось приобрести, он усвоил, постигая коммунистическое мировоззрение, ведь его будущая специальность далека от всех этих проблем, Энрико — студент-фармацевт. Но все, что он говорил, — общеизвестные истины.

Карой умолкает. Ему нечего больше сказать. Гарри последние минуты лишь вежливо и с глубокомысленной миной кивает головой, но вид у него абсолютно рассеянный. Пустопорожнее суесловие неприятной тяжестью наваливается на всех участников разговора.

— Ну ладно, — начинает, собравшись с силами, Амбруш. — Из первой моей притчи вы усекли, что мы и не заслуживали иной участи, поскольку не сумели защитить себя. Сейчас поведаю вам вторую притчу. Речь пойдет о Хуняди, в честь которого в полдень звонят колокола по всей Венгрии. Готов поручиться, что вы и не знаете, кто такой был Хуняди. — Из последней фразы Амбруша выясняется, что Кароя он не включает в число невежд, а имеет в виду лишь Гарри и Энрико, стало быть, просто размышляет вслух, отталкиваясь от вступительных венгерских фраз. И действительно, он продолжает монолог уже по-английски, с холодной, педантичной интонацией.

На сей раз он атакует Энрико. Итальянец время от времени вставляет реплики, и в такие моменты Гарри тоже начинает прислушиваться. Вдруг Амбруш, вскинув руку, делает знак остановиться и оборачивается к Карою, к которому он в пылу полемики повернулся спиной.

— Не так-то легко вспомнить, с чего начался разговор. Ах да, с Хуняди! Кстати, наши знакомцы действительно не знали, кто он такой. Пришлось объяснить им, что Хуняди был единственным, кроме албанского Скандербега, кто воевал против турок даже тогда, когда те не угрожали непосредственно границам страны, и кто последовательно стремился очистить от них Балканы. К тому же воевал он без тайных намерений присоединить освобождаемые земли к Венгрии. К примеру, для Сербии, когда после пятилетнего небытия Хуняди возродил ее государственность, вновь обретенная свобода практически означала бы лишь обязанность сражаться против турок, если бы сербский князь не предал Хуняди при первом удобном случае. Это весьма благородное дело, если вспомнить, что Венеция, например, естественнейшим образом прибирала к рукам имущество всех албанских аристократов, кто просил у нее убежища и защиты. Правда, тем самым Венеция спасла эти территории от турецкого владычества, ведь за албанским, боснийским и сербским сепаратистскими устремлениями, как правило, скрывались интриги Порты. Тут Энрико заметил, что Венеция действительно вела себя как беззастенчивый колонизатор. Сам он родом из Вероны и может подтвердить, что у них в традициях города определенная антивенецианская направленность, над рыночной площадью и поныне довлеет крылатый лев. Но одновременно надо признать, что Венеция и в самом деле активно выступала против турок. Я согласился с ним и добавил, что она еще более активно выплачивала денежные обложения, Венеции турецкое соседство стоило немалого количества золота. Затем, лишь для того, чтобы чуть подзадорить Энрико, я с деланной наивностью поинтересовался, чем объяснить тот факт, что Венеция отказалась вступить в антитурецкую лигу итальянских городов. Энрико поперхнулся словами, не зная, что ответить, но тут я сжалился над ним и тотчас продолжил: очевидно, в подобной лиге куда проще было участвовать тем, кто не являлся непосредственным соседом турок; для Венеции же, возможно, было выгодной тактикой выдавать себя за вассала Турции. При всех обстоятельствах не следует забывать, что города, основавшие лигу, до такой степени ненавидели Венецию, что в случае конфликта готовы были призвать на помощь своего главного врага — Блистательную Порту. Кому, как не венграм, понять бедственное положение тогдашней Венеции?

Здесь Амбруш делает Карою знак, означающий паузу, и поворачивается к Энрико. Итальянец по-прежнему следит за разговором и отвечает собеседнику, но взгляд его постоянно прикован к группе студентов, собравшихся у здания Академии, наконец Энрико встает, явно готовясь распрощаться, и с извиняющейся улыбкой показывает, что его, мол, ждут. У итальянца хватает вежливости дослушать до конца пересказ их разговора Карою, хотя сам Энрико уже утратил всякий интерес к импровизированному диспуту.

— Далее я сказал Энрико: роковая беда Венгрии заключалась в том, что для Венеции все же выгоднее было присутствие на Балканах турок, нежели венгров. Разумеется, все из-за тех же притязаний на Далмацию. К сожалению, Венгрия вплоть до последних войн распространяла свою власть на территории, обладание которыми делало уязвимой ее внешнюю политику. Вот почему после победоносного военного похода Хуняди, вызвавшего в турецких кругах такую панику, что египетский султан предпринял необходимые меры для защиты Каира от венгров, на следующий год Венеция, папа и Габсбурги снова втравили венгерского короля в очередную военную кампанию. Папе необходимо было какой-либо эффектной акцией заслонить неприятный эпизод с выдвижением другого претендента на папский престол, Венеция зарилась на греческие земли как военный трофей, ну а если бы Венгрия в ходе тяжелой войны оказалась обескровлена, то и Габсбурги достигли бы своей заветной цели. Папский легат и командующий флотом — родом из Венеции — внушили венгерскому королю необоснованные надежды на успех морской операции, в результате которой союзный флот перекрывал проливы Босфор и Геллеспонт, отрезая турецкую армию от метрополии. На этом строился весь план военной кампании, и лишь ненароком был упущен один неприятный момент: на территории, население которой в минувшем году самоотверженно поддерживало Хуняди, по распоряжению папы были порушены и разграблены церкви. Что и говорить, пропаганда в ту пору играла не меньшую роль, чем теперь. Здесь наш друг Энрико готов был взорваться, однако в спор со мной вступать не стал, — походя вставляет замечание Амбруш. — Но основные осложнения начались, когда выяснилось, что обещанная флотилия состоит всего лишь из двадцати одной галеры, вернее, должна была состоять, да только в нужный момент союзных судов не оказалось на месте. Венецианцы впоследствии заявили, будто бы на судах кончились хлебные запасы и потому им пришлось уйти с театра военных действий, на самом же деле сенат отдал распоряжение командующему флотилией вступить в бой лишь в том случае, если он сочтет гарантированным захват Греции, то есть если для Венеции действительно откроется путь к вожделенной добыче. Конечно, подобное предательство выглядит невинной оплошностью в сравнении с тем, что суда Генуи попросту переметнулись на сторону Порты и за соответствующую мзду сами же и перевозили через пролив турецкие войска.

Амбруш, устало вздохнув, добавляет:

— Такова была моя вторая притча.

Карой никогда не предполагал, что мысли Амбруша могут быть заняты чем-то иным, кроме парадоксов анархистского пошиба, да и вообще ему казалось, что к мыслительному процессу брат относится как к своеобразному умственному спорту. Его смущает, что Амбруш столь старательно затвердил этот урок по истории, а ученическая тщательность подготовки свидетельствует о каких-то надеждах, которые он связывает с изложением своей позиции по этому вопросу, хотя и излагает ее в свойственном ему ироническом, провоцирующем тоне.

— Ну а Энрико? Нашел он, что возразить? — своим вопросом Карой духовно подбадривает Амбруша, готового впасть в апатию. И глаза Амбруша вспыхивают злорадством:

— Энрико, воспользовавшись только что полученными от меня историческими сведениями, привел такой довод: благодаря своей гибкой политике Венеции наверняка удалось просопротивляться туркам дольше, чем если бы она очертя голову полезла в драку, да и вообще каждое государство имеет право любыми средствами бороться за свой суверенитет. Очевидно, и венгры проводили бы сходную политику, будь у них такая возможность. — Амбруш выдерживает небольшую паузу и с доверительностью человека, знающего, что его не поймут посторонние, говорит брату: — Видишь ли, весь парадокс ситуации в том, что я — разумеется, не называя источника — процитировал оценку похода 1444 года, данную Марксом, а Энрико парировал ее с позиции своего «более развитого» марксизма.

Разговор снова обрывается. Внезапно Амбруш, указывая на один из дворцов по другую сторону канала, возбужденно спрашивает:

— Рассказать ему об этом?

Карой, естественно, не догадывается, куда тот гнет, и вынужден ждать, когда Амбруш, вскочив на ноги и заступив дорогу готовому уйти Энрико, закончит свою речь, сопровождая ее несколько ненатуральным смехом. Энрико разводит руками, пожимает плечами и тоже улыбается, а пока Амбруш переводит Карою, итальянец прощается с Гарри и Лаурой.

— Видишь, Карой, вон там, напротив, наискосок от церкви Сайта Мария делла Салуте ярко освещенный особняк? Это дворец Гритти, в настоящее время шикарная гостиница. С точки зрения архитектурной постройка не из самых удачных… Прежде этот дворец принадлежал семейству Гритти; портрет самого выдающегося члена этого семейства — дожа Андреа Гритти — я показывал вам вчера во Дворце Дожей. Свои юные годы Андреас провел в Константинополе и дал жизнь множеству незаконнорожденных детей, один из его отпрысков — Луиджи, — будучи торговцем драгоценными камнями, втерся в доверие к константинопольскому паше и самому султану. Собственно говоря, и венгерские посланцы обращались к нему, когда требовалось чего-то добиться для Яноша Сапойяи [15] , и предположительно не без участия Луиджи был улажен вопрос о военной помощи со стороны турок. Конечно, действовал Гритти отнюдь не бескорыстно. При Яноше Сапойяи он стал наместником Венгрии, более того, одно время казалось, что он будет венгерским королем. Несколько лет даже переговоры между правителями не начинались без Гритти. Венеция поддерживала с ним весьма прохладные отношения, учитывая происхождение Луиджи Гритти и его приверженность к Турции: Венеция боялась скомпрометировать себя в глазах христианской Европы. Позднее Луиджи Гритти по неизвестной причине лишился доверия султана: возможно, тут сыграли свою роль попытки знатного авантюриста завязать контакты с Габсбургами. Но в конце концов он пал жертвой не собственного коварства — его погубили козни венгерской знати. Такова краткая история жизни человека, который занимал пост венгерского наместника.

15

Янош Сапойяи (он же Заполий) — представитель старинного дворянского рода, в 1529 г. занявший престол Венгрии.

Энрико вот уже несколько минут стоит перед Амбрушем, ожидая, когда тот кончит говорить. Итальянец с вежливой улыбкой протягивает руку и произносит несколько фраз, Амбруш отвечает — резковато, с язвительной иронией. Энрико делает общий поклон и уходит. Лаура встревожена — ее женская натура не выносит обмена колкостями при расставании.

— В чем дело, Амбруш? — допытывается она.

— Ничего особенного. Энрико, дабы избежать стереотипной фразы: он, мол, рад встрече с нами, — сказал, что даже не подозревал, насколько венгры сильны в истории. В свою очередь я ответил ему, что в Венгрии этим азам обучают в любой средней школе, поэтому у нас никого не удивишь знанием основных исторических фактов, какие я тут наспех ему перечислил. Конечно, он не понял моего намека. Да и мудрено было ему понять!