Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)

Господь, в эту их первую в жизни ночь, распростёр над ними свои охранительные крыла.

Оставим и мы их только вдвоём, под Господним попечительством.

***

ГЛАВА IV. ОПАЛА

Самое страшное – не вверять

достойного дела тому,

кто этого заслуживает.

Источаются от этого его силы,

и он не может явить Отечеству

и людям того,

для чего его Господь

и привёл в этот мир.

И. Владиславлев

Свой сорок второй год встретил Алексей Каледин в кругу семьи и друзей.

Двадцать один год службы, а чего он достиг?

Почти десять лет отходил в так легко достигнутом чине есаула, монаршей милостью ему пожалованном в далёкой юности, и вот уже десять лет – войсковой старшина, в одной и той же роли заместителя командира полка.

Честолюбие не давало покоя. Он прекрасно понимал, войдя уже в мужскую зрелость, что способен на большее, но десять лет его мурыжил и держал в узде самодурства Троекуров, корпусной командир, а не стало того – новое поветрие началось на Руси – все, сколь-нибудь значимые роли занимали остзейские бароны, почему-то так близкие сердцу государя.

И очередным начальником дивизии, после милейшего и умного Кошелева, был назначен генерал Остерман, а корпус вверен под начало генерал-лейтенанту Дицу.

Живая жизнь умирала. Всё вытесняла тупая муштра, вернулись зуботычины нижним чинам от разопсевших барончиков, которые кишмя кишели повсюду – в штабах, в руководстве частей.

Единственное, что спасало Каледина – его побаивались. Его выверенным аргументам, компетенции не мог никто ничего противопоставить.

Поэтому в его полк, а командира, тоже из обрусевших немцев, он почти не видел, никто из чинов штаба дивизии и корпуса не совался, но и ему не давали ни простора, ни слова даже на проводимых советах и совещаниях.

Остерман, на все его предложения, отделывался одной фразой:

– Вся русская армия идёт не в ногу, а вот один войсковой старшина Каледин – в ногу.

И завершал всё нудной и противной фразой, которая неизменно звучала в его устах:

– Извольте, э… батенька, соблюдать высочайше установленные инструкции.

И разговор на этом заканчивался.

А вскоре Алексей Максимович вообще перестал нарушать спокойствие начальства, чему то было неслыханно радо. Замкнулся и ушёл в себя. В свои тяжёлые и неприкаянные мысли.

Тяжело он пережил и невосполнимую утрату в этот период. Ушёл из жизни отец, его наставник и самый большой друг, человек, пред которым он преклонялся.

Ушёл, слава Богу, легко, как и жил. Вышел утром на подворье, подошёл к коню, взял его за недоуздок, поднял руку, чтобы потрепать по шее, да и рухнул, без единого возгласа, на землю.

Такую смерть Господь даёт лишь праведникам. И об этом на его похоронах говорил приходской священник.

Алексей, проводив отца в последний путь, оставил на хозяйстве Дуняшку с мужем, вверив им всё имение в полное распоряжение.

Потребовал, строго, лишь одного, чтобы до своего смертного часа, уже немощный и незрячий почти, дедуня Степан, ни в чём не знал отказа.

– Алексей Максимович, за это не переживайте, – ответила со слезами на глазах Дуняшка. – Он ведь и мне – заместо отца родного. Так что будьте спокойны. Догляд будет самый что ни на есть дочерний.

Алексей взял из отцовского дома лишь символы доблести и чести – оружие дедов-прадедов, да милые отцовские безделушки, которые хранил, затем, пожизненно.

Муж Дуняшки оказался совестливым, деловым человеком, и ежегодно присылал ему отчёт об усадьбе и деньги, вырученные от торговли лошадьми, вином, фруктами и живностью. Всегда писал, сколько истратил на обустройство и развитие хозяйства.

Удивился он в этот период лишь одному – его, без объяснения каких-либо причин, вызвали на аудиенцию к самому Государю.

В Петергофе, где тот в это время находился с семейством, было множество военных. И все – так же, как и Каледин, были в недоумении – причина вызова к Государю была неведома никому. А свитские молчали и не говорили ни слова армейцам.

Кидалось в глаза одно – все приглашённые были зрелыми подполковниками, ни одного не было из остзейцев, и ни одного – из знатных и родовитых семейств. Все – простые армейские офицеры-труженики, тягловая сила огромного войскового воза.

По команде какого-то генерал-адъютанта, с витым шнуром аксельбанта из-под погона, зашли в огромный зал, неспешно, но чётко построились по родам войск.

Казакам, а с Калединым их было восемь человек, было указано место в конце строя.

В зал как-то неуверенно, робко даже, часто семеня ногами, вошёл полковник, небольшого роста, в гимнастёрке и простых брюках, заправленных в сапоги.

Встреть такого на улице – пройдёшь мимо и не обратишь внимания.

Рыжеватая борода, усы, блеклые, бесцветные глаза не внушали к нему чувства обожествления и преклонения, которое Алексей пережил за короткие минуты общения с батюшкой царствующего Государя.

Полковник остановился посреди зала, и было видно, что он не знает, куда деть свои уже изрядно трясущиеся руки.

Возле него, горой, возвышался величественный и красивый военный министр полный генерал Куропаткин.

– Прошу Вас, Михаил Николаевич, огласите указ, – еле слышно произнёс Николай II, и стал при этом со скукой на лице смотреть в окно.

Куропаткин торжественно, громко и внятно зачитал указ Государя, коим всем присутствующим офицерам были присвоены полковничьи звания и все они назначались командирами полков в Отдельную Приморскую армию, которую, как заметил в поздравительном слове к пожалованным высоких монарших отличий сам Император, возглавит военный министр лично.

Куропаткин при этом поёжился, было видно, что ему это назначение никакой радости не доставляет, но всё же сказал:

– Я верю в свою армию, в Вас, господа полковники, и твёрдо убеждён, что вероломный наш дальневосточный сосед будет посрамлён и поставлен на место.