Поверженный ангел(Исторический роман)

Девушка тоже сняла плащ и осталась в нищенском одеянии. Но в отличие от лохмотьев Марии оно казалось даже опрятным. К тому же держалась она в этом тряпье с таким смиренным достоинством, так естественно, будто и в самом деле никогда не нашивала другой одежды.

— Пора бы прощаться… — ни к кому не обращаясь, проговорил Сын Толстяка.

Мессер Панцано кивнул и вместе с Марией отошел на несколько шагов в сторону.

— Лука, милый мой! — воскликнула Мария, бросаясь на шею к мужу. — Ты не думай, я буду умницей, обещаю тебе. Это я только сейчас немножко дурачилась…

Рыцарь отвечал на поцелуи жены и все порывался (скорее для собственного успокоения, нежели ради пользы дела) дать ей последние наставления насчет того, как вести себя возле церкви.

Неожиданно Мария, отстранившись от мужа, взглянула за куст в ту сторону, где стояла Эрмеллина с братом и Ринальдо, и сердито охнула.

— Вот медведь толстокожий, — пробормотала она, — стоит, будто прирос! Попрощаться людям не даст! Хоть бы ты его позвал.

Мессер Панцано улыбнулся, поцеловал напоследок жену и нарочито громко проговорил:

— Вот ведь голова! Мео, пойди-ка сюда!

Сын Толстяка, который смущенно переминался с ноги на ногу, безуспешно пытаясь придумать подходящий предлог, чтобы отойти и оставить сестру наедине с юношей, услышав, что его зовут, обрадованно откликнулся и чуть не бегом бросился к рыцарю.

Ринальдо проводил его взглядом, потом робко привлек к себе девушку. Она не противилась. Несколько секунд они стояли так, закрыв глаза, будто ожидая, чтобы растаяла та незримая, тонюсенькая, но непреодолимая преграда, до сих пор стоявшая между ними и уцелевшая даже после того, что случилось летом в доме графа. Неожиданно Эрмеллина уткнулась лицом в плечо юноши и так тесно прижалась к нему, что он едва не задохнулся от волнения и счастья. Преграда исчезла. Их ничто больше не разделяло. Они поняли, что с самой первой встречи никогда, ни на людях, ни в разлуке, никогда не существовали порознь. Он наклонился, его губы встретились с ее холодными губами, и все исчезло, растворилось в оглушительном звоне колоколов. А может быть, то были не колокола, а гулкие удары их сердец.

Их пробудил голос Марии, который звал Эрмеллину. Они выпрямились и не сразу поняли, что происходит вокруг.

— Не тревожься, — прошептала Эрмеллина, — все будет хорошо, я знаю.

— И мы обвенчаемся? — так же шепотом спросил Ринальдо.

Эрмеллина опустила ресницы и чуть заметно кивнула головой. Потом вдруг вырвалась и побежала вниз по тропинке. На середине склона она обернулась, махнула рукой и, весело крикнув Марии, чтобы та ее догоняла, побежала дальше.

Фальшивые нищенки давно уже скрылись за лесистым отрогом холма, а мужчины всё не уходили с опушки рощи, глядя на дорогу, изгибавшуюся внизу. Проехало несколько крестьянских повозок, просеменил маленький лохматый ослик, запряженный в огромную скрипучую двуколку. Издали донесся гортанный крик крестьянина, погонявшего своего длинноухого помощника: «Арри! Арри!» И все стихло. Наконец мессер Панцано повернулся и пошел назад, к лошадям. Ринальдо и Сын Толстяка поплелись следом. Предстояло долгое, томительное ожидание.

День понемногу развиднелся. На некоторое время даже брызнуло солнце. Лошади, звеня отпущенными удилами, щипали пожухлую траву. Парень, нанятый в Импрунете, взглянул на небо, достал из-за пазухи темную лепешку и, перекрестившись, собрался было уже откусить от нее, но, взглянув на своих спутников, только отломил маленький кусочек, а остальное протянул Сыну Толстяка. Тут только путники вспомнили, что, собираясь затемно в дорогу, не взяли с собой никакой провизии.

Появляться в селении никак не входило в планы мессера Панцано и его товарищей. В Беллосгуардо мог забрести кто-либо из флорентийцев, узнать изгоев-чомпи и донести приорам. С другой стороны, одна-единственная лепешка никак не могла утолить разыгравшийся на воздухе аппетит пятерых здоровых мужчин. Поэтому, посоветовавшись с друзьями, мессер Панцано решил послать в селение Коппо. Тот прихватил мешок и отправился в путь, пообещав вернуться не позднее чем через час. Однако не прошло и получаса, как он, запыхавшись, прибежал обратно с пустыми руками.

— Что случилось? — хором воскликнули Ринальдо и Сын Толстяка, вскакивая с земли.

— Там… убивают… графа… немца… убивают! — задыхаясь, прокричал Коппо.

— Он бредит, — пожав плечами, сказал мессер Панцано. — Какой граф? Аверардо? Так он сейчас за тридевять земель отсюда…

— Нет, он там, — тыча пальцем в сторону селения, твердил Коппо.

И, сбиваясь, глотая от волнения слова, он принялся рассказывать, как, подойдя к таверне, услышал внутри большой шум, как заглянул в дверь и увидел толпу каких-то людей, наверно переодетых солдат, вооруженных мечами, копьями и огромными алебардами, которые осаждали комнату графа.

— Я его хорошо разглядел, — заключил бывший садовник. — Он был в одной рубашке, в руках держал табурет и ругался по-своему. Я, как узнал его, сразу кинулся к вам…

Рыцарь на минуту задумался. Теперь он уже не сомневался, что Коппо и в самом деле видел в таверне графа Аверардо, который почему-то решил вернуться прежде обещанного срока. Как видно, он приехал в Беллосгуардо поздно вечером и, вполне естественно, остался переночевать в таверне, куда наутро, скорее всего по доносу хозяина таверны, примчались люди Сальвестро Медичи. В пользу этого предположения говорил и вид немца. Застигнутый врасплох, он, как видно, не успел ни одеться, ни взять оружие, а схватил первое, что попалось под руку, — табурет.

— Надо идти выручать графа, — решительно сказал мессер Панцано, затягивая пояс, на котором висел короткий меч.

Таверна располагалась в самом центре селения. Над дверью, украшенной огромными, позеленевшими от времени медными гвоздями, на ржавых петлях висела доска, вырезанная в форме щита, на которой когда-то было начертано название таверны, а теперь не осталось ничего, кроме бесформенных бурых пятен. За дверью царила гробовая тишина.

— Эх, опоздали! — со вздохом пробормотал Ринальдо.

Однако в тот же миг, будто затем, чтобы опровергнуть его слова, изнутри донесся оглушительный грохот и возгласы ярости. В доме сражались, в этом теперь не было никаких сомнений. Мессер Панцано обнажил меч и первый бросился вперед. За ним, не отставая ни на шаг, — Ринальдо и Сын Толстяка. Рывком распахнув дверь, которая оказалась незапертой, все трое оказались в просторной комнате, разделенной на две неравные части высоким столом, уставленным флягами и оловянными кружками. За ним виднелись очаг и дверь, ведущая на хозяйскую половину. Большая часть комнаты, предназначенная для посетителей, с тремя длинными, грубо сколоченными столами сообщалась с комнатами для постояльцев. Возле одной из них перед распахнутой настежь дверью толпились люди, угрожающе размахивающие руками.

— Бросай оружие! Сдавайтесь! — громовым голосом крикнул рыцарь, взмахнув мечом.

Грозный окрик и воинственный вид троих вооруженных мужчин возымели свое действие. Люди, осаждавшие комнату, отпрянули от двери и испуганно прижались к стене. Тут только мессер Панцано разглядел тех, кого принимал за солдат Сальвестро Медичи. Это был всего-навсего хозяин таверны со своими домочадцами — женой, дородной крестьянкой, которая была на целую голову выше и по крайней мере втрое толще мужа, кухаркой, двумя работниками и хозяйским сыном, подростком лет четырнадцати. Под стать этому воинству было и вооружение, валявшееся сейчас на полу, — ржавая алебарда, которую, судя по ее виду, употребляли вместо кочерги, пара внушительных сковородок, закопченный ухват, метла и видавшая виды мухобойка. Поистине нужно было обладать очень живым воображением или до смерти перепугаться, чтобы вместо этого хлама увидеть мечи и копья, как то случилось с Коппо.

Мессер Панцано со стуком вложил меч в ножны и строго спросил, что тут происходит. Набравшись храбрости, хозяин таверны открыл было рот, чтобы оправдаться перед грозным синьором, но как раз в эту минуту на пороге своей комнаты появился граф Аверардо. Увидев его, мессер Панцано должен был сделать над собой героическое усилие, чтобы не расхохотаться. Весь наряд графа, если не считать затейливого бархатного берета с блестящими медными пряжками и какими-то еще украшениями, состоял всего-навсего из ночной рубашки, явно с чужого плеча, которая едва доходила ему до колен и нисколько не мешала любоваться его тощими волосатыми ногами и не менее волосатой грудью.