Повесть без названия

Через двадцать минут всё было готово. Дверцы и боковины сыро поблескивали, подсыхая. Я с блаженной улыбкой любовался своей работой.

И тут началось невообразимое. Старый шкаф не принимал ампира. Нитрокраска тянула теперь всё что могла из темного лака, которым пропитали дерево поколения коммунальных владельцев: сквозь ровный сливочный тон панелей одно за другим пробивались рыжие, оранжевые пятна. Жирный борщ со сметаной — вот что это больше всего напоминало.

Открыв настежь все окна и одевшись, я отправился прогуляться...

...Техника у них на канале была старомодная, вскоре я с ней освоился, и дамочка — или теперь уже Света, — которая недавно еще требовала с меня трудовую книжку, легко и расслабленно улыбалась, усаживаясь в кресло напротив нужного человека, и так же и бойко щебетала в микрофон как настоящая заправская журналистка. Я, как тому и положено, сидел в наушниках за стекляшкой и при случае делал ведущей знаки. Света была хрупкой блондинкой — с завидными формами и несколько "в возрасте".

Журналисток, как выяснилось, было всего трое: сама Света, работающая на полставки, и две стажерки-волонтерки, студентки — легкие на подъем и всегда готовые служить: Люда и Катя. Кроме них имелся еще старший техник Хромов, выпускающий передачи в эфир, а в остальное время хмуро шатавшийся по студии. За старшим техником неизменно таскалась следом кошка шалавой окраски, Катин найденыш, которого та каким-то чудом оставила жить при нашем канале; живот у кошки обычно отвисал до самого пола, строгий Хромов иногда оборачивался к животному, как бы снисходя к его привязанности, и ворчал угрюмо: "Принесешь в подоле — уши вырву...". Однако котят кошка выводила где-то вне помещений студии, исчезая порою на целый месяц.

С Хромовым мы не то что сдружились, но всё же пару раз выпивали; тогда он и разболтал мне всё что знал про нашу женскую половину. Обе студентки, брюнетистые, слегка усатые, прибыли в северную столицу из Краснодара, где, как известно, гуляет много разной крови — тут тебе и греки, и армяне, и адыгейцы, и невесть кто еще. Свету Хромов звал за глаза «Светка Мангал», а когда я попросил пояснить идиому, он что-то изобразил руками, как бы крутя шампур, и добавил с обидой и ревностью: "Кавказцы возле нее крутятся как скаженные...".

— ...Что вы всё пишете, Давид Сократович? — ласково улыбнулась сверстнику-революционеру Злата Левина, выбравшись из купе, от сына и мужа, вдохнуть вольного воздуха в вагонном коридоре.

— Да так... — засмущался Сулиашвили.

Он стеснялся своего выговора, переходя при первой возможности на французский или немецкий, стеснялся своих литературных занятий, а главное — своего духовного образования: он не только успешно окончил училище в Гори, из которого несколькими годами раньше выставили Кобу, но и поступил в Тифлисскую семинарию. "Если бы не страдания народа... — часто думал он в одиночестве, — кадило и епитрахиль, вот чем был бы я занят до самой смерти.

— И всё же, mon ami... — Злате не хотелось просто слоняться по коридору. Моложавый и скромный грузин ей импонировал.

— Скорее мысли, Злата Евновна, — не слишком понятно начал Сулиашвили. — Для фактов еще не пришло время. Да и записывать их может оказаться опасно, ву компрэне? Хотя некоторые из наших порой говорят вслух такое, что...

— И что же они говорят? — не без кокетства подхватила Левина.

— Ну вот Абрам Сковно...

— А! — обрадовалась Злата. — Я знаю! Такой... с усиками, молоденький, еще нет тридцати.

— Да-да, он самый, — согласился Сулиашвили. — Так представьте же — он без конца мечтает о шиноремонте...

— О чё-ом?! — Лицо Левиной вытянулось в пренебрежительную гримаску.

— Или вот Гоша Сафаров...

— А что Гоша? — тут же подхватила Левина.

— Он просто болезненно бредит Уралом...

— Как Уралом?! Каким Уралом?.. — Лицо Левиной снова искривилось. — Боже праведный милосердный единственный, как я от всего тут устала!

— А еще говорят... — уже не мог остановиться Сулиашвили, — ...что женщина у нас будет свободна... что она станет, так сказать, общественным достоянием...

...Вернувшись домой с прогулки, я уже знал, что место ампира должен заступить конструктивизм: свежий воздух отлично прочистил мне мозги. Остаток вечера ушел на вырезывание трафаретов. Когда эта деликатная работа была завершена, из кладовки появилась аэрозольная упаковка черной краски, и через минуту двери и бока шкафа уже украшали надписи, с большим вкусом разбросанные вкривь и вкось с нарочитой небрежностью: «Шкаф-шифоньер трехстворчатый... Шкаф-шифоньер трехство... Шкаф-шифо...». Надписи перемежались звездочками почетного в те давние времена Государственного Знака Качества.

На следующий день я перетащил высохшие детали в спальню, собрал там конструктивистский шкаф в единое целое и развесил в нем свою одежду. Получилось красиво. То есть не то чтобы уж очень красиво, но как-то... захватывающе.

Первой оценила обновку моя супруга, любезно заехавшая ко мне после работы, чтобы передать мелкие остатки моих личных вещей. «Вот придурок! — сказала она. — Ну зачем ты шкаф испортил?» Я с довольным видом ухмылялся...

Однако любому раю однажды приходит конец. Моя хитрость с квартплатой вводила в заблуждение жэковскую бухгалтерию больше года, но слинявшего в Америку Цыпина бюрократы всё-таки вычислили: ему тоже, как и бывшим здешним старушкам, следовало расселяться.

Проблема крыши над головой вновь предстала передо мной во всей своей неразрешимости. Нужно было куда-то выбираться, ситуация с каждым днем становилась все более критической.

Самым логичным в таком положении было пуститься в загул. Я подразгреб дела на службе и теперь не пропускал ни одной вечеринки, ни одной пьянки у своих ближних и дальних знакомых. Первой совладелицей шкафа сделалась тогда Люська, служившая на полставки у реставраторов в Репинской академии: именно ее маечки разместились рядом с моими на полках живописного сокровища. Но потом Люськин муж что-то почуял, устроил супруге внушение... и тогда появилась Волшебная Птица: худая, скуластая, с наивными амбициями, по третьему заходу поступающая в Муху* и ночи проводившая со своими папками и мольбертами, а в светлую часть дня работавшая продавщицей в булочной на Васильевском. Шкаф вскоре принял и ее пожитки, и даже больше...

На чьем-то дне рождения, где нас познакомили, она тут же запросто разболталась, расклеилась, рассказала про пять или шесть несчастных влюбленностей, и что живет сейчас у знакомых, поскольку из последней нанятой комнаты ее преждевременно выставили.

И что тут такого? Ничто человеческое нам не чуждо. Я влез в цыпинский "москвич", отомкнул изнутри заедавшую пассажирскую дверцу, и вскоре мы уже, прогрохотав лифтом и миновав полутемную прихожую, обозревали мою огромную гостиную с софитами.