Повесть без названия

Проснулся только к обеду. Помылся, чего-то поел, запил лимонадом. И отправился курить в тамбур.

Когда я вернулся, в купе уже возились новенькие, подсевшие на мелком полустанке. Я поздоровался.

— Тепловоз, — назидательно сообщал своим попутчикам невысокий вихрастый пятнадцатилетний паренек, — толкает перед собой воздушную подушку, а следом за ним образуется разрежение... Поэтому людям с бронхитом и астмой не следует брать билеты в первый вагон.

Я снова вышел в коридор.

Вернулся в купе не сразу — пусть осмотрятся, расставят узлы и достанут своих промасленных куриц... Когда я снова приоткрыл дверь, мужчина уже лежал на верхней полке и осторожно выражал опасение, что спуститься с такой высоты ему больше удастся. Женщина возразила, странно собирая слова в предложение:

— Когда ты залез, так я думаю, что ты уже и слезешь...

"Шпионы какие-то..." — мрачно подумал я...

...Евсей Аронович, с листками своего сообщения на отлете руки, пристроился у окошка возле ленинского купе и задумался. Могучий тевтонский молочный скот лениво пасся на свежей апрельской травке, напоминая Зиновьеву родной Кропивницкий, отцовскую ферму. Потом как-то само собой подумалось о Питере. "Я им устрою, дай срок..." — зло прошептал он, как бы отряхиваясь, поправил пенсне.

Гоша Сафаров не сводил глаз со своего кумира. Фон Бюринг, приготовившись слушать, удобно устроился на откидном сиденье, и даже ни слова не понимавший по-русски фон Планитц выступил на полшага из немецкого купе.

— Товарищи! — красуясь перед Златой, со звоном в голосе провозгласил Зиновьев и откашлялся.

Ручка сортира на немецкой половине внезапно задергалась, дверь уборной распахнулась... — и в коридоре появилось странное существо. Икры и бедра мадемуазель были туго, как в лосины, затянуты в голубые мужские штаны застиранного вида, верх тела от пояса также обтягивала странная эластическая сорочка под горло, без пуговиц или кнопок, девичьи прелести упрямо рвались из-под поддетого корсета наружу, на ногах сияли химическим цветом зеленые калоши с блестками и на толстой подошве, волосы были распущены и увенчаны сверху странными темными очками наподобие тех, что надевают в полет авиаторы

— Гром и молния! — заругался по-русски фон Бюринг. — Грозовая погода! Доннерветтер!

Наденька появилась в это время из ленинского купе и, прошептав что-то Инессе, бочком подошла к Зиновьеву.

Евсей Аронович любезно склонил ухо к спутнице вождя, снова откашлялся и странным голосом провозгласил:

— Господа! Кажется, у нас пропал Владимир Ильич...

Существо из уборной тем временем добралось до середины вагона.

— Надежда Константиновна... — внезапно как бы сама с собой, но всё же достаточно громко произнесла юная дама. — Молодая...

— Мы разве знакомы, барышня? — вскинулась на чужачку Наденька.

— Это провокация... — едва слышно прошептал, вставая, Гоша Сафаров. — Революция в опасности...

И он полез в карман за блокнотиком...

Когда в плане у Светы, который она получает непосредственно от нашего скрытного шефа — никто, кроме самой Светы его никогда не видел, — когда в этом плане возникают окна, мы обычно просто собираемся в студии на спонтанный корпоративчик с пивом и пиццей. Перед казенными выходными, если мы в эти дни не работаем, застолье иногда приобретает оттенок инфернальности, так что никто потом ничего не помнит, Катя и Люда порой танцуют на столах не вполне одетые... — вот такой именно сабантуй у нас и случился на праздник дураков, то есть на первое апреля. Катя, нагрузившись шампанским до икоты, что-то самоуглубленно выплясывала на нашем большом рабочем столе, на котором обычно верстается материал для журнала, как вдруг в полутемном помещении посыпались из ниоткуда какие-то искорки, как будто бы в форточку влетела шаровая молния, затем мигнул свет, а когда он снова зажегся, Кати на столе уже не было: виднелись только пыльные следы ее зеленых кроссовок с блестками, четко заметные в лужицах пролитых на стол напитков.

Когда у нас вечеринки с кислотой, то еще и не такое, бывает, привидится, а Катю мы вообще всегда ищем: то она заснет на полу в операторской, то отправится скоренько через дорогу за сигаретами, а потом звонит через два часа и сообщает, что заехала каким-то чудом в Шушары: Хромов чертыхается, вызывает такси и едет ее выручать. Что у них за отношения — никто не понимает, а они не считают нужным об этом распространяться. Вообще же известно, что Хромов, чтобы как-то гармонизировать конфликт с мирозданием, ходит по пятницам в "проститутошную", как он называет эту квартирку в Купчино, где стайка девчонок из области нелегким трудом пробивает себе дорогу к ленинградской прописке и месту под солнцем. Прописка теперь называется петербургской, но дела это не меняет — клопы и комары никуда не делись, несмотря на советский период развития города; за это надо, наверное, сказать особое спасибо царю Романову Петру Алексеевичу.

В проститутошной Хромов неизменно напивается, дебоширит и среди ночи бывает оттуда выдворяем — однако охранники очевидно ему симпатизируют, ибо бьют его редко, несильно и всегда затем вызывают Хромову такси.

Мы пошарили в поисках Кати по комнаткам и подсобкам, заглянули в чулан с пыльной студийной техникой и волей-неволей собрались наконец у сортира, дверь которого была заперта изнутри, а на стук в нее не возникало никакой ответной реакции.

Взломали дверь.

Уборная была безнадежно пуста, только поверх рулона утиральной бумаги висел или, точнее, покоился Катин нашейный шарфик из нежнейшего мадеполама. "Зачем снимать шарф в туалете?" — помню, подумал я.

Затем вдруг снова посыпались искорки, как от бенгальских огней, запахло тухлым — и в пару секунд в узком и тесном помещении вполне материализовалась легко узнаваемая фигура вождя мирового пролетариата в жилетке и с запонками. Ленин помигал, сощурился, как шкодливый кот, застуканный хозяевами в кладовой, покрутил шеей, очевидно проверяя ее целостность, оправил надетый поверх жилетки пиджачок и хрипло произнес:

— Бонжур, медам-месье!

— А где Катя? — глупо спросила Люда...

...Здесь стоило бы еще рассказать об одной моей халтуре в Комарово, о старичке Сократе Аполлоновиче, легендарном сподвижнике Скрябина, и наших неторопливых беседах обо всем на свете в долгие, наполненные комариным писком вечера на дачной веранде, о девочке-студентке Гульке, бурно восполнявшей мне дефицит телесного, в будущем известной артистке театра и кино... рассказать про Машу-виолончелистку, про ее губы...

Но каждая Маша — это новая сюжетная линия; их и так уже набралось до чертиков, а ведь планировались всего две: Сахалин и Азоры. Так что все эти байки останутся, полагаю, при мне — до следующего раза, поскольку редактор четко сказал: "Полтора листа...", да и "пломбированному вагону" недолго осталось тащиться по Пруссии: скоро Штральзунд, за ним Засниц, а там — паром на Мальмё; еще денек по шведской и финской железке — и "здравствуй, Питер": Финбан, броневик уже выехал из замаскированного под распивочную каретного сарая, Аннушка на Садовой заплатила за масло... сейчас начнется. Так что закончим хотя бы про Сахалин...

Инесса, как утверждают источники, в 1889-м двинулась от парижского голода вместе с сестрой в Петербург, но по дороге как-то там потерялась и ввиду несвязной русской речи доехала до самого Хабаровска, откуда добрые люди переправили ее на остров: сказки о мужественных айнах, коренной сахалинской народности, читала юной Инессе ее бабушка по отцовской линии Пеше де Эрбанвиль, — в Хабаровске на пристани Инесса так долго бормотала "ле Сахалэн, ле Сахалэн", что это в конце концов возымело свое действие, и если бы не Чехов, нечаянно оказавшийся в то время на острове с научно-этнографической экспедицией, большевикам, возможно, пришлось бы обойтись без женского отдела в ЦК, ибо кандидаток на этот пост можно было пересчитать по пальцам. За пару месяцев пятнадцатилетняя парижанка совершенно одичала среди сверстниц — девушек-айно, которые уже упоминались в начале этих записок: перестала мыться и питалась, как и аборигенки, одним лососем и сырыми грибами; Чехову стоило больших усилий подманить ее французскими словами из его небогатого по тогдашним меркам галльского словаря и уже затем вернуть к действительности и даже доставить с оказией в Петербург к вящей радости сестры, тетки и будущего ее ухажера Женечки Арманда. Всё, что в книге Чехова сообщается об айнах, на самом деле надиктовано классику Инессой. Да и "чайка", собственно, — тоже практически Инесса: барышня светленькая, с известными грёзами, но, так сказать, не без стержня...

...Ленин спал прямо на канале, в комнатке типа склада, где хранился записанный в студии материал, и встречал нас утром хмурый, помятый, но с греющимся в кофеварке кофе.

— Владимир Ильич, — не утерпела однажды Людочка, — а правда что у вас... ну, люэс, говоря по-нерусски.

— Сифилис через столетье не передается... — веско и грубо возразил на это Хромов.

Ленин только развел руками...

...Я представился. Мои новые попутчики тоже. На ночь мужчину устроили на нижней полке, парнишка тоже забрался наверх и теперь тихо сопел, чуть хмурясь во сне, когда по лицу пробегали тени придорожных деревьев и построек. Поезд мягко отстукивал рельсовые стыки. Они попадались редко — путь на этом участке был, как это называется, бархатный. Вроде бы не новинка, но если долго вслушиваться, возникает состояние какой-то недобуженности, а с закрытыми глазами — полная иллюзия известных сновидений, когда нужно убегать или догонять, а ноги едва двигаются с места. Наконец всё купе погрузилось в тревожный дорожный сон...