Повесть будущих дней

Новый священник тоже был хуже первого. Старый, толстый, с круглой, голой, как тыква, головой. Никак ему нельзя было угодить, постоянно он ворчал и злился. Он заставлял учить наизусть не только различные молитвы, но и некаторыя свои собственные выражения.

«Каждый человек должен быть в том состоянии, которое ему назначил бог» или: «Величайший грех — зависть к чужому имуществу».

И ученики всем классом повторяли эти мудрые слова.

Здесь же священник объяснял, что богатство есть большое несчастье для души и что сам господь Иисус Христос говорил:

«Легче верблюду протиснуться через игольное ушко, чем богатому попасть в рай».

— Значит, все наши паны попадут в ад? — удивленно спросил ученик Максимка.

Ксендз аж подскочил.

— Цо? Цо? Кто это? — грозно крикнул он.

Ученики уткнулись в свои парты.

Через минуту ксендз, видимо, понял, что вопрос был правильный и начал объяснять, что это зависит от того, как кто будет использовать свое богатство; если он будет давать деньги на бога, в костел, тогда совсем другое дело. Но в любом случае те, что не имеют имущества, скорее попадут в рай.

Здесь Юзик вспомнил слова своего отца, что в Советской державе никто не имеет имущества, и подумал: «Вот где, наверное, счастливый, святой народ, — все попадут в рай».

Но, к великому удивлению, он дальше услышал:

— Черт всегда ждёт, чтобы погубить душу человека. Он часто подстрекает людей идти против бога. Иногда он через своих слуг сбивает с правильного пути весь народ. Так, у наших соседей, Советской стране, черт всех людей отбил от бога и подчинил себе. Бог отступил от этих людей и оставил его. Эта страна уже сейчас является адом.

Все люди там— рабы, живут в грехах, надругаются над богом, молятся черту, давят друг друга, голодают. Бог допустил это для того, чтобы показать всем другим людям, к чему может привести безбожие. Мы должны радоваться и благодарить бога, что он помог Польше спасти хоть половину Беларуси из — под власти чертей — большевиков. И всегда мы должны молиться Богу, чтобы он помог освободить и оставшихся наших братьев.

Юзик подумал о своем дедушке, который там сейчас страдает и погибает. Представил себе, как все люди там, взявшись за руки, прыгают и славят черта. Но и этот толстый чужой; ксендз не располагал к себе. Все его поведение и слова какие-то холодные, неприятны, неискренние. Говорит он им, смотрит, а сам, кажется, и не видит их. Да и вся его наука какая — то путаная, противоречивая, нудная. Кажется, такие важные вещи говорит, а слушать не хочется.

Куда интереснее было бы взглянуть хоть одним глазком на тот удивительный безбожный народ. Что же там такое, наконец, делается? Как там люди живут?

Вера вообще Юзика не интересовала. Родители считались православными и научили его кое каким молитвам, которые время от — времени и заставляли бормотать. Состояли они из каких — то непонятных чужеземных слов, смысл которых был неизвестен не только Юзику, но и самим родителям:

«Матка боска, прыснадзева, плод чрэва твоего, хлеб наш насушны (видно, сушёный), прыпанцыцюм пшаце»…

Немного понятнее учил отец:

«Ойчэ наш, ктуры на небе».

Но от всего этого в голове Юзика образовалась такая каша, что он совершенно махнул рукой на все это дело. Каждая лекция закона божьего была для него мукой. То же самое было и для его товарищей, особенно сельских. Православных заставляли изучать католический закон божий потому, что в окрестности вообще не было попа.

— Бог один для всех, — говорили ксендз и наставник. — Если кто совсем не будет изучать закона божьего, тот будет плохим человеком в державе и не найдет себе места в жизни. Такому и в школе не может быть места.

На этом основании даже один еврей, Мотэль, изучал у ксендза закон божий. Он так строчил «Ойчэ наш», что ксендз только удовлетворенно улыбался и гладил себе живот.

— Молодец, Мотэль! Это тебе никогда не повредит.

Этот Мотэль, сын шорника, был живой, и ловкий парень.

Юзик любил его за весёлость и искреннее дружелюбие. Дети мелких служащих, мастеров, относились к ему с презрением; даже учитель попрекал его, что он еврей. Зато те, кто подходил к нему по — товарищески, быстро убеждались, что он является лучшим другом.

— Зачем же ты учишь этот закон? — спрашивал его Юзик. — Что скажут твои родители?

Мотэль весело расхохотался.

— Отец смеется также, как и я. Он давно уже не признаёт никаких богов, ни своих, ни чужих. А мне просто интересно развлечь этого кабана — священника.

Юзику сразу стало легче на сердце. Он постоянно чувствовал себя связанным, запутанным этим делом. Он всем своим существом ощущал здесь какую нелепость, но самому ему еще недоставало смелости сбросить путы. Теперь он увидел, что дело решается просто, что есть люди, которые освободили себя от этой паутины и, несмотря на это, остаются такими же, как и все, даже лучшими, чем другие.

Один только вопрос тревожил его: Мотэль с отцом евреи, а вера их, как все говорят, ненастоящая, плохая; Почему же им и не отказаться от нее? Вот бы поговорить с христианином, например, с Антэком.

И вот он выбрал удобный момент и подошел к Антэку.

— Слу… слушай, начал Юзик, засмущавшись, — веришь ли ты в бога?

Антэк удивленно взглянул на него и засмеялся.

— Что это тебе пришло в голову? Зачем это тебе знать?

— Да так… Мы с Мотэлем говорили. Ни он, ни его отец не верят. Но ведь они евреи. В их веру нельзя верить.

Антэк совсем покатился со смеху.

— А ты думаешь, ксензовская вера лучше? — засмеялся он, но тотчас спохватился, стал серьёзным и ответил. — Это я просто так сказал, сам я этой делом не интересуюсь и ничего не могу тебе сказать. Каждый пусть сам думает, как хочет.

— Но все — таки, как ты сам смотришь на это? — настаивал Юзик.

Антэк положил ему руку на плечо.

— Видимо, ты хороший парень, — сказал он ласково, — но я не могу тебе ничего сказать. Помнишь, как отец тогда говорил, чтобы я тебя не трогал?

— Я же сам спрашиваю.

— Все равно. Мои слова тебе не подходят. Отец узнает — беда будет.

— Я ему не скажу.

— А если проговоришься?

— Ни в коем случае! — горячо воскликнул Юзик.

— Ты уверен? — усмехаючись сказал Антэк.

— Могу поклясться, чем хочешь! — твёрдо сказал Юзик.

Антэк помолчал, подумал. Видно было, что ему хочется сказать, но что-то сдерживает. Наконец, решился.

— Вот что я тебе скажу: в эти религиозные предрассудки никто из разумных людей не верит. Наверное, и сам пан и даже ксендз.