Повесть, которая сама себя описывает

Что же касается МПЛА, партии труда, то Олег всегда выражался наподобие того. Прежде, бывало, даже вслух. Теперь вслух стеснялся, но про себя — за милую душу. А все пошло с одного старинного суеверия, начало которому положил слепой случай.

Когда в один прекрасный год у них ввели ритмику, чтобы, значит, обучить школьников мелодиям и ритмам современной эстрады, им — уж, во всяком случае, мальчикам, которые уже презирали бальные танцы, но еще не интересовались дискотеками, — это им совсем не понравилось! Слава ПОРП, ритмичка им попалась тощая и болезненная. Она часто болела — а значит, имело смысл колдовать против ритмики. (Потому что колдовать, например, против пения было совершенно бесполезно — такая там сидела жирная певичка лет шестидесяти или, может, ста с лишним, с кривым носом, которая сама кого хочешь заколдует.) А ритмичка если не болела, то опаздывала. И вот, пока стояли у актового зала в ее ожидании, колдовали. Кирюша быстрым шагом семенил по коридору и вполголоса бормотал: «Ритма-дура, ритма-дура, не ходи на наш этаж! Изобью тебя руками, испинаю и ногами, ритма-дура, ритма-дура, не ходи на наш этаж!» Глубоко убежденный в своей безысходной неудачливости доход Вовчина шел от противного и восклицал: «Хоть бы была, хоть бы была!» Иногда колдовство помогало, но далеко не так часто, как бы хотелось. Особенно обидно бывало, когда проходит пять, даже десять минут урока, а она возьми и появись: тогда дети думали, что колдовали хотя и правильно, но не слишком старательно, и раскаивались, да поздно было. Значит, надо колдовать изо всех сил, ни на секунду не прерываясь! В общем, намаялись тогда.

И однажды Олега осенило. Осенило! Не надо тужиться, суетиться. Не надо лишних слов. Он закрыл глаза, сосредоточился на единственном желании и спокойно сказал: «Клянусь коммунизмом, хочу, чтоб у нас не было ритмики!» И когда урок отменили, не только не удивился, но почти и не обрадовался, как будто всегда знал, что иначе и быть не могло.

Он понял, что обрел могучее оружие. Но с тремя условиями, о которых он тогда же догадался. Первое — никому не рассказывать. Второе — не пользоваться слишком часто. И если даже редко, но без крайней необходимости, то тоже не пользоваться. И третье — пореже повторять одни и те же слова. То есть не всякий раз клясться только одним коммунизмом — это уж самое сильное средство. (И задним числом он пожалел, что использовал такое важное слово ради какой-то задрипанной ритмики, на нее бы хватило и ВЦСПС.) И главное — чтоб за каждую малость сердце говорило: «Спасибо!!!» Со временем Олег стал избегать колдовства, но привычка осталась.

Олег положил на прилавок червонец и совершенно спокойным голосом попросил бутылку «Пшеничной» и бутылку «Медвежьей крови». Продавщица не услышала, как билось сердце мальчишки, хотя Олегу этот стук казался выходящим за пределы тела.

Вторая беда была в том, что, несмотря на свои полные шестнадцать (да уж скоро семнадцать!), рылом он не вышел. В отличие от брутального качка Стивы и пятнадцатилетнего усача Кирилла, судьба наградила его непроходимо инфантильной внешностью. Розовощекий, с губками бантиком и крошечным носиком, он неизменно производил на продавщиц винных отделов самое неблагоприятное впечатление, и они через одну отказывались его обслуживать. Это было досадно, даже и оскорбительно, и Олег избегал этих отделов, благо под рукой всегда были Стива или Кирюша. Он не хотел повторять судьбу своего одноклассника Вовчины.

Это было в колхозе, куда их отправили после восьмого класса. После седьмого класса их, правда, тоже отправляли, но тогда Олег заболел дисгармонической сыпью.

В колхозе были разные забавные случаи. Например, Олегу по ноге проехала машина — и ничего! Как в рассказе Носова «Фантазеры», где на мальчика автобус наехал. Но это еще не все: Олегу по ноге проехала не просто машина, а целый «КамАЗ» доверху нагруженный мешками с картофелем, а ему — хоть бы хны. Если не считать психологического шока, с которым он смотрел, как колесо «КамАЗа» вдавило его ногу в сапоге глубоко в рыхлую пашню, не причинив ни малейшего дискомфорта.

Но это на работе. А после работы ребята всячески оттягивались. Да даже и не всячески, а довольно однообразно, но однообразие это вызывало неизменный восторг. Они каждый вечер тайно от наставников курили, а если повезет, то и выпивали — а везло частенько. Ведь было сельпо, в котором все было. Вокруг произрастало множество кустов, рощ, полян, и застукать ребятишек за недозволенными занятиями было куда как затруднительно.

И школа вдохновенно предалась порочным развлечениям. И у сельпо пошел в гору план. Бывало, идут приятели за портвейном, а по кустам уже младшие товарищи, семиклассники то есть, сухое винишко из горла посасывают, бутылка на десятерых, пьяные в стельку. А с сельповского крыльца навстречу им в обнимку спускаются две подружки — секс-звезды трудового отряда — этакие матерые бабищи-девятиклассницы. В одних купальниках, накрашенные, у одной в руке блок «Стюардессы», а у другой — пузырь водки. Восьмиклассник охает и хватается за ширинку. В общем, ужас что творилось!

Но не больше недели. А через неделю вот что вышло.

Решили они, придя с поля, клюкнуть. И послали в сельпо одного мальчика, которого прежде не посылали из-за его инфантильной внешности. Звали его Вова (точнее, Вовчина Позорный, или Доход), а был он похож на Шурика из гайдаевских фильмов, с той разницей, что носил очки с линзами совершенно невероятного минуса и при малом росте был нечеловечески худ. В общем, этакий студент-отличник из анекдотов. Вот он возвращается — без продукта и чрезвычайно смущенный. И рассказывает, что там произошло.

Оказывается, когда он попросил бутылку портвейна и коробку «Беломора», продавщица взглянула на него, горестно всплеснула руками, а потом выпучила глаза и стала орать. Она орала, что вот вам родители деньги дают не на это! Что, может быть, на конфеты и печенье. Вероятно, на свежее деревенское молоко, усиленное питание и на лекарства! А вы бухаете! Иди отсюда. И с того дня, как продавщица увидела Вовчину, в душе ее что-то надломилось. Она перестала отпускать зелье городским школьникам. Так разложение прекратилось. А у них хватило ума не проболтаться, из-за чего это произошло. А то бы от девятиклассников досталось не Вовчине, а тем, кто его послал, то есть им.

Нет, Олег не был таким несусветным лохом, как Вовчина. Он был юноша более чем симпатичный, прямо скажем — писаный красавчик, притом с прекрасной фигурой, стройный, с тонкой талией и широкими плечами (он в одиночку упорно качался уже несколько лет и достиг немалых успехов). Но ростом не вышел, и растительности на его девичьи красивом личике не имелось, отчего и могли возникнуть проблемы с покупкой спиртного.

Однако городская продавщица оказалась на высоте своего предназначения. Крашеная блондинка средних лет, вся в норковой шапке и золоте, скользнула по Олегу — кажется, понятным ему взглядом, — но ничего не сказала и через минуту брякнула бутылки на грязный пластмассовый прилавок. Олег смел их в сумку, торопливо застегнул «молнию» и, облегченно вздохнув, поспешил на выход.

— Сдачу забери!

«Вот и засыпался!» — покрывшись холодным потом, понял Олег. Медленно обернулся. Продавщица смотрела на него с неприкрытой насмешкой. Втянув голову в плечи, он рванулся к прилавку. Боясь поднять глаза, сгреб мелочь в ладонь и, не глядя, высыпал более на пол, нежели в карман. Хотелось бежать, но это было бы совсем уже подозрительно, и он заставил себя присесть и собрать монетки — хотя бы те, которые были в поле зрения продавщицы.

Открыв дверь, выскочил из магазина, как из парилки: мокрый и тяжело дыша. Очутившись на улице, с ужасом вспомнил, что выходить-то следовало с максимальными предосторожностями. Он быстро пошел в сторону, противоположную своему подъезду. Кажется, пронесло… Кажется — потому что Олег так и не решился оглянуться. Чтобы немного успокоиться и потеряться из вида, он прошел несколько кварталов, а потом, развернувшись, окончательно направился домой. Весело насвистывая, шел восвояси. Теперь точно пронесло. Дело сделано. Так он думал, но глубоко ошибался. Весь его анабазис был отслежен поминутно и пошагово, даже самые тайные его мысли — все было известно незримому соглядатаю.

Но он этого не знал и весело насвистывал: настало время собирать вещи. И очень хорошо, что папешник убрался, — теперь Олег Кашин начал собирать рюкзак по-настоящему. Туда, почти на самое дно, легли рядком да ладком бутылка водки и бутылка вина. А на самое дно легла упаковка клофелина, три веревки и две старые наволочки.

Глава вторая

СТАНЦИОННЫЙ СМОТР

Стива так редко ездил в трамваях, что всякий раз успевал крепко подзабыть предыдущий. Поэтому любую его поездку в трамвае можно считать первой.

Представьте же себе, что это такое: юноша в шестнадцать лет впервые в трамвае! Интересно? Еще как! Кому интересно? Да Стиве интересно! А остальным пассажирам? А им хоть бы хны! Вот уроды гребаные.

А что поделаешь, если ездить в трамвае ему было решительно некуда. Школа стоит буквально что в двух шагах от дома, на той же набережной.

Даже не в двух, а Стива однажды точно измерил шагомером — в двухстах четырнадцати. Ну, может быть, чуть подальше. Потому что он тогда стал измерять и не выдержал характера. Он посмотрел — а на шагомере было около двухсот, и до школьного двора осталось совсем немного. Ну, он и стал шагать как можно шире, чтобы уложиться в сакраментальное расстояние двести десять шагов до Мавзолея Ленина, даже штаны порвал. «Адидас», между прочим, штаны! Другой бы на его месте вообще повесился. Но все равно не дотянул, получилось двести четырнадцать. Но один хрен.