Повесть, которая сама себя описывает

Старуха это заметила и, тряся головой, внимательно уставилась на дешевку. Та смешалась и, еще раз поморщившись, отвернулась. Дорогуша сказала в пространство: «Пускают в транспорт всяких опоек!» Дешевка поддержала: «Хоть в противогазе едь!»

Стиву эти биксовы понты, конечно, смешили, потому что лично у него одни джинсы стоили триста рублей. (По рыночным, понятно, ценам: батюшка-то за них заплатил сорок два рубля, и то ворчал, что дорого, сквалыга гребаный.) Молчали бы в тряпочку.

Но бабусечка так не считала. Неожиданно резким, четким и пронзительным голосом она заблажила:

— Что не нравится? Я не нравлюсь тебе, бесстыжая?!

Девка смутилась и возмутилась одновременно, только вытаращила жирно обведенные глаза. Храбрая подружка, стоявшая несколько подальше от старухи, оказалась находчивей:

— Да, не нравитесь! Напилась — иди пешком!

— Напилась?! Я напилась?! А ты со мною пила?! А ты, сука, мне налила?!

Тут обрела дар речи и первая:

— Кто это сука?! Ты не хулигань, опойка, в милицию захотела?

Подружка подлила масла в огонь:

— В милицию? Да таким в дурдоме место!

Бабка неожиданно ловко размахнулась лыжной палкой и со страшным треском врезала ею по поручню, целясь, разумеется по башочке. Понаделали поручней, собаки.

Биксы завизжали и рванулись вперед, падая на стоящих уважаемых граждан. Пассажиры испугались. Кошелка подскочила с места и благим матом заорала:

— Бабушка, успокойтесь, они больше не будут! Успокойтесь, садитесь, пожалуйста!

Так-таки и уступила свое ненаглядное место пожилому человеку! Ай да бабусечка. Бабусечка ломаться не стала, взмахнула полами грязного плаща и, обдав пассажиров усиленной дозой вони, охотно плюхнулась на сиденье. Ноги ее не доставали до пола, она поставила их на свой зловещий мешок и, усевшись поудобнее, продолжила речь, обращенную к двум биксам:

— Они снаружи-то чистые, а внутри у них душа грязная, черная, вонючая!

Стива с сомнением посмотрел в направлении бикс: чистые снаружи? Чистый — это он, а они так себе, средние. Но девок уже не было. Вероятно, ушли в самый перед вагона, а то вообще спешно вышли. Бабка тоже заткнулась. Это Стиве показалось совсем не круто: сидит тут, воняет и молчит. Он, между прочим, деньги заплатил.

И спросил ее:

— Бабушка, а ты на фронте была?

Старушка обрадовалась и, облизнувшись, заверещала:

— Я на фронте была! Я на фронте была и указ добыла! Чтобы всех таких б…й вешать посередине ветвей!

— Это правильно, — поддержал Стива и поинтересовался: — А что, бабушка, на фронте много б…й было?

На Стиву укоризненно покосилась кошелка. Он ей улыбнулся. Старушка же, утерев заплеванный подбородок, немедленно ответила:

— Много б…й было! Мы с подружкой хорошо на войне-то воевали! Все были б…и! Снаружи-то грязные, а душа черная, вонючая! Их вешали посередине всех ветвей! Бошки им поотрубали! Башка че, не череп?! Череп! Череп-череп…

Стива отвернулся и, с рассеянной улыбкой слушая бабушкины сказки, смотрел в окно. Трамвай проезжал мимо областного военкомата, и улыбка Стивы стала более осмысленной. Даже для областного военкомата эти областные долборубы не могли подобрать нормального офиса. Это была одна из тех дореволюционных ветошей, которыми так и кишит этот дважды обосранный город. Правда, тут был и прикол: два здания на высоте второго этажа соединялись каменной галереей; Стива сразу вообразил, как по этой галерее из одного здания в другое гоняют курьеры на роликах с бумажками на подпись, и засмеялся.

А между прочим, прикольно бы и в армейку сходить. Правда, куда? Конечно, не в Афган, как он хотел еще недавно. Нет, так-то в Афгане стопудово прикольно, реально можно пострелять. Давешний дембель говорил, что там так: сидят две десантуры, дед и дух, в засаде, идет девка-аборигенка. Дед спрашивает духа: «Хочешь ее?» Если хочет — они ее моментально в горизонтальное положение, а потом пиф-паф, если не хочет — дед сразу пиф-паф. Круто? Круто-то оно круто, но вот самого убьют — и что это тогда будет? Совсем не круто. Да и нечего дурака валять, кто бы его в Афган пустил. Хотя батюшка в последнее время и говорит, что вот пойдешь, дурак, в армию, как все, — и баста! Нечего, пускай-ка, мол, послужит! Заодно и в партию там вступит, и вообще — к отслужившим уже другое отношение. Матушка только кривилась, но до возражений не снисходила — мели, дескать, Емеля. Но в Афган бы и батюшка не позволил.

А позволил бы, например, быть шофером у какой-нибудь шишки в штабе округа. А оно Стиве надо, дубов этих возить? Да еще в моторе вонючем копаться. Что батюшка там со своим водилой чуть не целуется, так это его проблемы, а Стиве эта народническая экзотика совершенно ни к чему. Можно, конечно, писарем в том же штабе, но ведь тоска зеленая. Правда, вот Стива еще слыхал, что прикольно служить в спортроте, где чуть ли не загранкомандировки. Но возможно, туда нужны результаты получше Стивиных, то есть надо будет пошевелиться, а батюшка может не захотеть шевелиться. Потому что прав поэт Некрасов — мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь… Типа того, что Стива должен шоферить или писарить при штабе. Или вон в облвоенкомате рассекать на роликах по галерее. То есть фактически — чтобы и в армии оставаться под родительским контролем. Благодарим покорно!

Так что в последнее время Стива все чаще с тяжелым вздохом подумывал, что придется послать на все четыре стороны все свои армейские фантазии и херачить в университет. Тоска-то какая!.. Но ничего, Стивушка, не кручинься — утро вечера мудренее, а уж зато сегодня мы оттянемся!

Вонючая бабка вышла, но, к счастью, тем временем успели повздорить двое чурок, не то грузинов, не то фиг знает кто вообще. И вот как это симпатично у них получалось:

— Ты харок!

— Нэт, ты харок!

— Я — нэ харок, ты харок.

— Кто сказал, что я харок?! Вот это ты — харок!

Тут трамвай стал заворачивать, и Стива увидел на карауле у Вечного огня особо отличившихся в учебе и дисциплине дур со своими дырявыми автоматами. Стива ухмыльнулся, вспомнив, что зимой они стоят на посту в форменных ушанках, к которым приделаны белые бантики, и особенные проблемы возникают у тех несчастных лохушек, у кого есть собственные косички с бантиками, потому что приходится их прятать под шапку, чтобы снаружи были видны искусственные.

Трамвай снова повернул и проехал мимо Дворца молодежи — последнего худо-бедно приличного здания в этом дважды обосранном городе. После этого нашему путешественнику расхотелось смотреть в окно, за которым отныне и до конца путешествия наблюдалось говно чистое, полнейшая чушь, гиль, дичь и проблевотина. Нисколько не порадовала бетонная коробка клистирного завода, только подчеркивающая окружающее ублюжество.

Представленная несколькими обшарпанными зданиями сталинско-барочная ветошь сменилась уже окончательно тошнотворным убожеством грязных лачуг, над сраными крышами которых поднимался вонючий печной дым. Стива, присмотревшись, прочел название улицы — «Долорес Ибаррури» — это была в тридцатые годы такая летчица. И Стиве показалось, будто он попал в тридцатые годы. На одном из зданий было написано «Баня», и Стива почти физически ощутил себя даже еще дальше — в двадцатых, в зощенковской мерзкой бане. Это нарастающее ощущение проваливания в трясину ужасного прошлого было отменно подпитано мемориальной доской на одной из избушек, где, оказывается, когда-то собирался местный комитет РСДРП. Вот бы батюшку со товарищи в эту избушку сейчас запихнуть! И снаружи бревном подпереть.