Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Владимир Галактионович часто писал Авдотье Семеновне, описывал ход судебного следствия, выражал надежду, что на этот раз им удастся спасти несчастных, измученных трехлетним заключением, и снять гнусную клевету со всего вотятского народа.

Но, правду говоря, из всех, кто с волнением следил за ходом этого нашумевшего дела, мы с Авдотьей Семеновной были, пожалуй, одни из наименее взволнованных.

Маленькая, но такая жгучая для нас трагедия, разыгрывавшаяся перед нашими глазами, заслонила для нас более важную, но более далекую трагедию.

Доктора посещали нас аккуратно, но что они могли сделать?

Наконец, наш петербургский доктор сказал, что болезнь близится к концу. Если еще трое суток не произойдет никаких изменений, то можно надеяться на благоприятный исход.

Прошли сутки, прошли вторые сутки, наступили третьи. Никакой перемены не было.

Авдотью Семеновну доктор увел вниз пообедать.

Я сидела над колыбелькой, не сводя глаз с похудевшего личика. И вдруг какая-то синева начала заливать его со лба, и вместе с этим судорожные движения стали сводить ручки и ножки.

В полном отчаянии я стала стучать в пол. Через минуту прибежал доктор и сказал, что именно этого он и боялся. Маленький мозг не вынес непосильных сотрясений и произошел острый менингит.

Применили все известные в медицине средства, но ничто не помогло, и через два часа все было кончено.

Авдотья Семеновна совершенно окаменела.

Я послала письмо и телеграмму в Нижний сестре Владимира Галактионовича, чтобы она сообщила ему на обратном пути о смерти Лелечки.

Не помню, в какой именно день мы получили телеграмму, извещавшую об оправдательном приговоре вотякам.

Путешествие за границу

В конце первого полугодия после этого печального лета Мума Бернштам рассказала мне об одном проекте. Брат ее, окончивший университет тогда же, когда она курсы, жил с тех пор за границей, продолжая образование и совершенствуясь в языке. Он уговаривал Муму, пока она еще не принялась ни за какую работу, приехать к нему в Берлин, где он тогда жил, и предпринять вместе с ним путешествие по Европе. Она решилась и предложила мне поехать с ними.

Меня это очень соблазняло, только это должно было, по-моему, стоить очень много денег. Но Мума уверяла, что у них с деньгами тоже не густо. Они предполагали путешествовать самым экономным образом.

Все-таки я не считала себя в праве брать у дяди денег не на необходимое, а на удовольствие.

И вдруг тетя вспомнила, что у меня есть свои, хотя и небольшие деньги.

Когда я родилась, дядя Андрей Никитич положил в банк на мое имя сто рублей. За протекшие с тех пор годы мой «капитал» все рос и достиг теперь четырехсот пятидесяти рублей. Я могла воспользоваться им по своему усмотрению. Я была в восторге. Лучшего употребления этих денег и придумать было невозможно.

Недовольна оказалась только моя бабушка. Ей пришлось рассказать о моем отъезде. Тетя объяснила ей, что я поеду на собственные средства, думая, что она успокоится. Но она потребовала, чтоб я приехала к ней, и прочла мне целую лекцию.

— Что я слышу, Таня? — начала она. — Ты вздумала, и твоя баловница тетка разрешает тебе истратить деньги, какие твой дядя и крестный положил на твое имя?

Я кивнула, все еще не понимая, в чем же мое преступление. Ведь деньги мои, и бабушка не отрицала этого.

— Подумай сама, — продолжала она убедительным тоном. — Ты девушка бедная. Неужели ты рассчитываешь, что твои приемные родители смогут дать тебе приданое?

Я еле сдержала смех. Так вот что заботило бабушку.

— Бабушка, уж если кто-нибудь захочет на мне жениться из-за приданого, он едва ли польститься на мои 450 рублей.

— Конечно, это небольшой капитал, — согласилась бабушка, — но все-таки, хоть бельишко себе сделаешь, шубу справишь. Ну да, я знаю, что все вы теперь верченые и о серьезных вещах не думаете. Да и тетка твоя потатчица. Смотри только, не раскайся потом.

Я пообещала бабушке еще раз все обдумать и, успокоенная, пошла домой.

Все препятствия были устранены, и мы с Мумой стали деятельно готовиться к путешествию.

Выехать мы решили в конце февраля, чтобы провести за границей все лучшее весеннее время.

Мы ехали прямо в Берлин и собирались пробыть там около месяца.

В те годы никто не мог себе представить, во что превратится эта страна, и как падет этот народ.

Деятели германской социал-демократической партии пользовались большой популярностью и в своей стране и за границей. Имена Бебеля, Зингера были знакомы каждому студенту. Мы были счастливы при мысли, что, может быть, нам удастся увидеть и услышать их самих.

Кроме того, в Берлине было собрано много художественных сокровищ.

Как только мы переехали границу, на нас пахнуло другим воздухом. На первых же станциях в киоске можно было купить запрещенные русской цезурой книжки, и почти каждый русский спешил приобрести их.

В Берлине издавались рабочие газеты, и чуть не каждый день устраивались рабочие собрания, где выступали социал-демократические ораторы. Это никого, кроме нас, русских, не удивляло. Самая обстановка этих собраний поражала нас.

Они устраивались всегда в каких-нибудь пивных, хозяева которых охотно предоставляли бесплатно свои помещения. На собрания приходило много народа, и все спрашивали себе кружки пива. На эстраде помещался выбранный присутствующими президиуму выступали ораторы, а за столиками сидели рабочие, приходившие с женами и детьми. Перед каждым стояла кружка пива и какая-нибудь примитивная закуска. Женщины часто вязали чулки.

Вскоре после нашего приезда праздновался день берлинской революции 18 марта 1848 года. В одном из самых крупных берлинских залов должны были выступить Бебель и Зингер. Нам удалось попасть туда, и наша мечта осуществилась — мы услышали их речи и увидели, с каким энтузиазмом встречали их рабочие.

Нам с непривычки казалось, что они произносят настоящие революционные речи, и мы с недоумением поглядывали на обязательного шуцмана, спокойно сидящего тоже перед своей кружкой пива.

Запрещен был только призыв к восстанию и ниспровержению существующего строя. Ораторы хорошо это знали и умели говорить по существу крайне опасные для монархического строя вещи, не беспокоя шуцмана.

Через четверть века история показала, как правы были германские власти, относясь с таким философским спокойствием к германским социал-демократам.