Повесть о детстве

— Так получается ведь не двадцать, а тридцать!

— А ты что хочешь?

Когда Сёма отходил от кассы, старуха задержала его. Она ткнулась клювом в ведомость, потом улыбнулась, и кадык испуганно вздрогнул па её тощей шее.

— К с л и у тебя будет нужда, я всегда рада помочь.

— Спасибо,— вежливо сказал Сёма,— сейчас мне как раз не нужно.

«Мамаша» сразу перестала улыбаться, и лицо её стало серьёзным и строгим. У Сёмы возникло огромное желание — просто так схватить её за нос, по оп зпал, что шутка эта может окончиться плохо, и, поклонившись, вышел из конторы. Уже было ясно, что служба у Лйзепблита пе предвещает пичего хорошего. «Зато я каблучник!» — попробовал себя утешить Сёма, но тут ясе он вспомнил разговоры «мамаши» о пьяных каблуках, и ему стало скучно.

В ПРИЁМНОЙ ФРАЙМАНА

Всё-таки у Сёмы отцовская голова! Другой бы сидел на каблуках полгода, а может быть, даже целый год. Но у Старого Носа не такой характер — у него душа не лежала возиться с несчастными каблуками так долго. И он перешёл на сбивку. Нельзя сказать, что оп сразу стал каким-нибудь там особенным сбивщиком. Но три пары в день он сдавал приёмщику, а три пары — это тридцать копеек... тоже не идти пешком! Залман Шац радовался его успехам. Поглаживая серые пушистые усы, оп говорил:

— Вот ты уже без пяти минут мастер. Твой отец имел дело с латками, а у тебя в руках новые штиблеты!

Рабочие, смеясь, слушали старика и с любопытством смотрели на Сёму. Коренастые, широкоплечие, с маленькими русыми бородками, они были похожи на финских рыбаков больше, чем на евреев местечка. Сёме казалось, что пусти их на плоту в открытое море — всё в порядке, они вернутся домой не с пустыми руками! Привычные комнатные друзья дедушки всегда жаловались: то им жарко, то им холодно, то они заработали меньше, чем могли, то они потеряли больше, чем имели. Всё это надоело Сёме. «Будьте здоровы с вашими охами»,— думал он и с интересом вслушивался в разговоры новых знакомых.

Старый Нос даже завидовал им. Весёлые люди! Оказывается, еврей может жить и без охов. Нередко Сёма оставался допоздна в цехе, усаживался на высокий табурет и с восторгом следил за работой сдельщиков.

Цок, цок, ох и мох, Имеем мы подмётку, Цок, цок, ох и мох, Пробежался рантик...

Это была любимая песенка сапожника Лурии. Он напевал её, покачивая в такт головой, изредка взглядывая на Сёму, и хитро подмигивал ему: не унывай, мол, говорил его взгляд. Чтоб заработать, имею две руки и на каждый палец по сыночку! В другом углу склонился над машиной Антон. Мягкий свет лампы падал на его мальчишеские худые щёки. У стола стоял высокий, похожий на раввина Залман Шац с лохматыми, свисающими на глаза бровями. Можно было подумать, что он молится, но в руке его, перевязанной на ладони серым куском полотна, был зажат нож. Залман кроил товар. Изредка они переговаривались. И вдруг оказывалось, что за депь перед глазами Сёмы прошло много смешного, жалкого, любопытного, а вот он смотрел и ничего не увидел.

— Большой умница этот Эля,— смеясь, говорит Антон.— «Мамаша» пришла и спрашивает, который час. Все говорят — девять. Ну девять так девять. Кажется, хорошо? Нет. Вскакивает Эля и кричит: «Четверть двенадцатого».

Сёма уже хорошо знал, что каблучник Эля, не к месту сообщивший хозяйке точное время, теперь уж приобрёл прозвище: Четверть Двенадцатого.

— Ну, а как вам нравится этот толстый Калман? В лавке у девочки спрашивают, что она любит кушать, встаёт из-за прилавка Калман, которому в субботу сто лет, и тоненьким голоском сообщает: «Я люблю рыбочку!» Как будто его спрашивали!

Сёма, смеясь вместе со всеми над глупым приказчиком Кал-маном, который похож и на комод и на перину сразу, знал, что Калмана уже больше нет, а есть Рыбочка. Хорошая рыбочка, с таким животом и с такой, извиняюсь, лысиной!.. В цехе ещё долго смеялись и опять вспоминали какие-то смешные истории и опять смеялись с таким аппетитом, что у Сёмы на глазах выступали слёзы, начинало колоть в боку и дышать становилось совсем невозможно. А когда появлялась «мамаша», они разговаривали с ней вполголоса, вежливо и даже почтительно, но у них были такие задорно-хитроватые лица, как будто они знали что-то очень важное, чего хозяйка ещё не знает. Так разговаривают с приказчиком, которого хозяин решил рассчитать, и все уже знают об этом, кроме самого приказчика. Приказчик ещё очень важен, дуется, говорит сквозь зубы, что-то нехотя обещает, и люди почтительно слушают, кивают головой и думают: «Дуб! Ты можешь уже не так ломаться. Всё равпо — последний день!»

Сёма заметвл, что и в горе новые друзья оставались весёлыми, как будто оии паве няка знали, что за тяжёлой пятницей придёт лёгкая суббота. Сегодня вечером, когда в цехе осталось совсем мало людей, Антон вытащил из кармана аккуратно сложенный листок и принялся медленно читать вслух. Это было письмо от брата из действующей армии.

— «Поклон вам,— писал он,— дорогие, и я даже точно не знаю, как я сейчас называюсь. В один раз я по могу это написать. Короче говоря, поклон вам от рядового пятого пехотного, армии его императорского величества государя всероссийского и царя польского, великого князя финляндского и прочая, прочая, прочая, полка. Пока я выучил свой чин, с меня стекла одна бочка поту и ещё маленькое ведёрко...»

Так было написано всё письмо. Выслушав до конца солдатское послание, Лурия задумчиво почесал затылок:

— Говорят, что скоро будут брать ратников второго разряда. И мне, значит, надо выручать сына. Но как я пойду к Фрай-мапу, если я всё время гвал его от себя?

Сёму обрадовала возможность оказать услугу. Он легко спрыгнул с табуретки и подбежал к Лурии.

— Моя бабушка,— заговорил ои торопливо,— с Фрайманом вот! — Оп поднял два пальца.— Я вам сделаю дело!

Лурия недоверчиво взглянул па Сёму и спросил:

— Ты сделаешь?

— Да,— обидчиво повторил Сёма, ynte сам немного сомневаясь в успехе,— я сделаю дело!

Когда качались мобилизации одна за другой, Фрайман понял, что терять время нельзя. Он оставил в покое местечковых мальчиков, забросил своё маклерское дело и принялся обрабатывать призывников. Его быстрый и лёгкий ум находил тысячи ·мюсобов избавления от окопов, и так как никто очень не хотел <-.тать героем, у Фраймана сразу нашлась прибыльная работа. Он начал соперничать с местным аптекарем и, слава богу, небезуспешно.

Аптекарь устраивал по знакомству грыжу, делал желтуху, давал нюхать какие-то страшные порошки, а экзема у него получалась — па загляденье! Надо было только иметь ржавый гвоздь и баночку какой-то мази. По драл аптекарь с каждого три шкуры. Никакой совести не было у этого проклятого фармацевта. Фрайман пошёл людям навстречу, он устраивал освобождение от призыва наверняка, без боли и в два раза дешевле.

Что же делал Фрайман? Во-первых, у него была компания, во-вторых, надо было видеть этих красивых компаньонов. Говорят, что, когда бог их произвёл па свет, оп испугался, схватил вещи и спрятался в раю. Такие :>то были красавцы!

Милых молодых людей собрал Фрайман. У одного было отбито лёгкое, и он каждую секунду раскрывал рот, как щука, брошенная в миску с водой. У другого, когда оп ходил, правая нога подпрыгивала до потолка, и можно было подумать, что она хочет вырваться и убежать в другое место. У третьего было два глаза, так один смотрел па речку, а другой — в поле. Может быть, это даже удобно, но таких почему-то не брали служить...

Эти симпатичные женихи назывались «гееры». Они ходили в присутствие. А те, которые уклонялись от службы, назывались «гатееры». Они стояли. Они не ходили в присутствие. И чтобы геер пошёл за штеера, нужен был Фрайман, умеющий сторговаться и сделать дело.