Повесть о днях моей жизни

– - Глянь-ко-ся-а!

Четыре здоровенных собаки, раскопав дыру в соломе, жрали мясо. На снегу алели пятна крови, в стороне крутились белопегий поджарый щенок и три вороны, из соломы торчала обглоданная кость.

– - Тятя-а!
– - взвизгнул Мишка, постояв с минуту.
– - Тятя!

Несясь вихрем по деревне, так что только развевались из-под шапки льняные волосы, Немченок что есть силы голосил:

– - Собаки, тятя!.. Свинью, тятя!.. Только косточки, тятя!..

Стоявшие у крыльца мужики в недоумении обернулись, а отец Немченка тут же, на снегу, присел.

– - Что ты, оглашенный!
– - цыкнул староста, хватая метлу.

– - Собаки... съели!
– - выпалил Немченок, растопырив руки.

– - Э-э-е... что ты мелешь?
– - едва сумел промолвить отец Мишкин.
– - Что ты, бог с тобой?.. Окстись!..

– - Ветчину сожрали!
– - кричал Мишка.
– - Говорила мать: прячь подальше, -- не послушался, -- и он заплакал, сморщив по-старушечьи лицо.

– - Головушка ты моя горькая!
– - схватился за волосы Мишкин отец: по бледным щекам его покатились слезы.

Трясясь, я неожиданно для самого себя завыл, глядя на отца:

– - И нашу Пеструху собаки съедят!.. Беги скорей в сарай!..

Начальник круто обернулся.

– - Что ты, мальчуган, сказал?
– - спросил он у Немченка.

Тот вылупил глаза, раскрыв рот, и поперхнулся. Начальник обратился ко мне:

– - Что случилось? Чей ты, а?

– - Свой, -- скороговоркой ответил я, глотая слезы.-- У Мишки закололи свинью, а ее собаки слопали в омете, а у нас в старновке телка...

Взглянув на отца, я вспомнил об угрозе и закричал, обливаясь слезами:

– - Сейчас он меня увечить будет!.. Нету у нас телки, мы продали!

Мишкин отец, сидя на снегу, качался из стороны в сторону, причитая, мой отец упал становому в ноги, Мотя зарыдала, мужики оцепенели.

С размаху начальник ударил отца кулаком по скуле. Желтая перчатка на руке его лопнула. Отец ткнулся головою в порог и застонал. Зверем бросилась на станового Мотя, вцепившись в рукав. Ее ударили по голове, она свалилась рядом с отцом, но, вскочив, метнулась снова, а ее опять ударили; сестра опять упала. Начальник пнул отца в живот ногою, и он скрючился, скуля, а мать полезла на чердак.

– - Караул!.. Душегубство!.. Спасите!..
– - кричала она и с четвертой ступеньки шлепнулась на пол.

...Когда начальники уехали, Мишке вывихнули ногу и возили в город поправлять, а я с неделю ходил кровью на двор за Пеструху.

X

Я лежал в постели. Мать поила меня грушевым отваром, на живот клали пареную бузину; отец четвертую неделю сидел под арестом за подати.

– - Легче?
– - спрашивала мать.

– - Легче, -- ответил я, глядя в сторону.
– - Почему ты за меня не заступалась?

Мать потупилась.

– - Я боюсь его, -- ответила она.

В промерзлые окна смотрит февральское солнце; льдинки на стеклах горят синими и желтыми огнями, по спущенному концу толстой шерстяной нитки, положенной на подоконник, стекает в черепок вода.

– - Когда он перестанет меня мучить?
– - спросил я, помолчав.

– - Не знаю... Когда вырастешь большой... Его ведь тоже били...

– - Это не указ.
– - Приподнявшись на локте, я шепчу, замирая от страха: -- Если б умер он...

Мать смотрит на меня испуганно и тоже шепчет:

– - Брось... Отец ведь он тебе!..

Но горечь, что скопилась в сердце, кружит голову, подталкивает: хватая мать за шею, я опять шепчу:

– - Мы лучше б жили, верь мне!.. Я пахал бы, Мотя помогала, а ты дома с курами да с разной рухлядью... Я не бил бы вас... Зачем?..

Мать молчит, прижавшись к моему плечу.

– - Или вот что: мне уйти куда-нибудь... Подальше, чтоб не знал он.

– - Ванечка!..

– - Он ведь все равно убьет меня когда-нибудь... Кабы сила, его б надо прикокошить... Топором иль чем-нибудь другим... Бацнул, а потом в навоз... А на улице сказали бы: в Полесье уехал на пять лет...

– - Он здоровый: ты не сладишь...

– - Сонного...

В сенях звякнула щеколда. Кто-то обивал о стенку лапти.

– - Кто там? Если он -- молчи, не сказывай, что я надумал... Приставать будет -- крепись...

Отец пришел из города худой и грязный, влез на печку, не поевши, и уснул. Мы ходили тихо, разговаривая шепотом.

– - Вашего-то били там!
– - прибежала с новостью соседка.
– - Старик Федин сейчас сказывал.

– - Нуко-ся опять!
– - всплеснула мать руками.

Мотя искривилась, глядя в угол, лицо покраснело, по щекам потекли крупные слезы.

– - Их бы надо!
– - сцепив зубы, прошептала она зло.-- За что они?.. Их бы надо!..

– - Что ты, девка, обалдела, не проживши веку?
– - цыкнула соседка.
– - Без пути и там не бьют!..

Оказалось, что в полиции мужиков заставили колоть дрова, но отец наотрез отказался, говоря:

– - Положи цену, зря работать не согласен.

Ключник донес приставу, а пристав отца бил.

– - Я тебя сгною!
– - кричал он.
– - Проси у меня прощенья.

Отец просил.

– - То-то... Пойдешь теперь на работу?

– - Нет.

Пристав снова бил.

– - Становись, разбойник, на коленки!..

Отец становился.

– - Я начальник, -- размахивал руками пристав.
– - Как ты смеешь мне перечить?

Отец молчал, склонив голову. Пристав учил отца до обеда, весь измучился, вспотел, а толку не добился никакого. Рассердившись, затворил его на хлеб и воду и надбавил сроку на неделю.

Дома, на печи, отец лежал недели полторы. Он не охал, не стонал и ни на что не жаловался, лежал вверх лицом и глядел в черный, закоптелый потолок или бесперечь курил. Приходили мужики по делу -- он молчал, оставаясь вдвоем с матерью -- молчал; есть слезал, когда все спали. На четвертый или пятый день у него вышел табак: отец стал курить конопляную мякину вперемешку с полынью.

– - Отлежится на печи-то и опять начнет лупить нас чем попало, -- шепнул я матери.

Та мельком взглянула на меня и не ответила ни слова.