Повесть о днях моей жизни

– - Какая проповедь-то ныне говорилась?
– - кричит мать.

– - Чтоб в мире жить и слушаться священство; -- отвечает Мотя.

– - Хорошо?

– - Не дюже: сзади плохо слышно...

Мать вздыхает. В сенях кудахтают куры. Куцый воробей сел на завалинку и чистит нос. К нему крадется котенок.

– - Тссс!..
– - торопливо стучу в раму.

Воробей вспорхнул, котенок недовольно покосился на меня, мяукнул и, схватив куриное перо, помчался с ним по улице.

– - Ну, так как же?
– - говорит отец.

Он хмурит брови и сопит. То, что я без спроса ушел от хозяина, ему не нравится.

– - Надо бы терпеть, -- сказал он утром, -- не у матушки за пазухой, какой же ты работник после этого?..

Но дурацкие шутки Пахома ему тоже не понравились: он барабанит по столу и крутит головою.

– - Не пойду, пускай они погибнут...

Мать опять вздыхает, искоса поглядывая на отца. За утро она успела выспросить у меня о жизни у Шавровых, раза три поплакала и держит теперь мою сторону.

– - Парнишечка один, как перст, и то на муку всунули, -- ворчит она, и речь ее приятна мне.
– - Им, жирным, хаханьки да хихиньки, а этак можно повредить чего-нибудь...

Я сажусь ближе к столу.

– - Скорее там, а то простынет, -- говорю я Моте и гляжусь в помятый самоварный бок.

– - Надо, брат, идти обратно,-- смотрит на меня отец.-- Раз договор был, менять не полагается, нехорошо...

Я заливаюсь громким хохотом. Отец удивленно поднимает голову.

– - Морду-то мою как искарежило!
– - подпрыгиваю я.-- Мать, иди-ка поглядись: твою тоже искарежит на коровью.

Отец с минуту пристально смотрит на меня; брови его шевелятся, но он крепится, а когда я насильно подтаскиваю к самовару мать, а она кричит и машет руками, отец улыбается.

– - Сам, поди, озорничаешь там, оттого и обижают, -- говорит он.

– - Я только с Петрушей... С большими я не занимаюсь: они учат срамоте...

Мы уселись пить чай. Мать поставила на стол сковороду горячих пескарей, нарезала ломти хлеба; отец вынул из мешка всем по куску пиленого сахару, затворив остальное на ключ. В избу вошел Калебан, старинный мой приятель.

– - Ай в побывку?.. Мы уж отхватались...
– - Калебан кивнул на самовар.

Нынешнюю весну он пахал и важен, как пятнадцать становых. От загара лицо его красно, большой нос, свинчаткой, весь облуплен, руки грязны, веки приопухли, выцвели. Как взрослый, он неторопливо достает табак, садится у порога на карачки и дымит, покашливая басом.

– - Что ж ты, детка, с каких пор привык дурманиться?
– - спрашивает мать.

Калебан снисходительно смеется,

– - А ваш, думаешь, не курит?

Мать вопросительно смотрит на меня, а я дую в блюдечко и говорю:

– - Чай-то какой горячий...

Вдруг под окнами задребезжали дрожки, двери в избу с шумом отворились, все подняли головы: на пороге сам Созонт Максимович.

– - Сук-кин сын!
– - кричит он и с размаху через стол бьет меня по темени кнутовищем так, что у меня выскакивает сахар изо рта.
– - Я т-тебя жизни лишу, такой, сякой!
– - визжит он и снова бьет, но я увертываюсь, кнутовище хлопает по скороводке, и пескари летят под лавку. Все сидят, разинув рты от изумления.

В первую минуту на меня нашел столбняк. Я смотрел, ничего не понимая, в жирное, свирепое лицо Шаврова; Мотя выронила из рук чайную чашку, и она со звоном покатилась по полу; отец склонил набок голову и даже зажмурился, а мать, как сидела на скамейке, сзади самовара, так и осталась неподвижною, с непрожеванным куском хлеба во рту. Только Калебан тянулся из-за плеч Созонта Максимовича, блестя серыми, навыкате, глазами, щелкал и хрипел:

– - Украл, что ли, что-нибудь?

Шавров, стиснув зубы, взмахнул молча кнутовищем в третий раз.

– - Я т-тебя...

– - Постой, Созонт!-- вскочил отец, хватая его за руку.-- Не самоуправничай, не то плохо будет!..

Хозяин опамятовался. Опустив руки, он грузно сел на коник, рядом с отцом, вытер лоб полою, тряхнул оборочкой волос и, укоризненно смотря на меня, жалобно сказал:

– - Что ж ты, пащенок, со мною сделал, а? Что ж ты сделал, жулик ты московский?

– - Как ты смеешь бить чужого сына?
– - пришла мать в себя, поднимаясь со скамейки и смотря на Шаврова злыми глазами.
– - Какое ты право, рыжий сатана, имеешь? А? Да я тебе, разбойнику, всю голову сшибу ухватом!..

Мать бросилась к печке. Сестра ухватила ее за рукав.

– - Дома мучили мальчонку, прибежал в крови, как резанный, и тут, при матери с отцом, увечишь, красномордый, а? Ты думаешь -- богач? Ты думаешь, что на богатых нет управы? На-кось, выкуси!

– - Отвяжись!
– - махнул рукой Шавров.
– - Сбесилась, черт немытый!..
– - Он брезгливо сплюнул в угол.

После курной печки мать, на самом деле, была грязная, как чучело, в старом, клетчатом, прожженном в трех местах повойнике, изорванной рубахе и замызганном, полинявшем, в жирных пятнах, шугае, с оторванною проймой.

Калебан дергался и ржал до слез, а я лез дальше в угол под божницу.

Отец молча и внимательно рассматривал Шаврова.

– - Что случилось?
– - наконец, спросил он, обращаясь не к хозяину, а ко мне.

– - Ведь он, змеенок, жеребца испортил!
– - закричал Созонт Максимович, колотясь от злости и сжимая кнутовище.
– - Выстегнул вчистую глаз и убежал из поля, а? Подумай-ка, как его нужно казнить за такие дела, а?
– - Шавров захлебывался словами и чуть не плакал, глядя поочередно на всех.
– - Пахомка нынче утром приезжает из ночного... "Где же, мол, Ванюшка? Почему с таких пор, если я приказал стеречь до завтрака?" -- "А ты погляди, грит, на Красавчика".
– - Подошел я: жеребец -- как жеребец. "А ты, грит, погляди на левый глаз".
– - Я поглядел, да так и обмер: глаз-то -- как подушка! "Господи, головушка моя несчастная, да кто же это, кричу, а? Да это кто ж так постарался, руки б того поотсохли?.." -- "А кто постарался, грит, того уж нету: того черти с квасом слопали..." -- "Чем же?" -- "А кнутом, с верха: подъехал, хляснул да домой: пускай, бат, сдохнет вся его скотина, кровопивца, я к такой работе непривычен, меня дома заставляли что полегче робить... Накосяк через Телячьи Выпаски, овсами, укатил в Осташково, к своим..." -- Гляжу вот -- правда...

Шавров потен.

– - Что ж ты мне наделал?
– - обращается Шавров снова ко мне.
– - Жеребцу-то цены не было!.. Ведь ты мне должен теперь двадцать лет за него служить, и то не выслужишь, чертенок ты несчастный, а? Стерва ты поганая!.. Хлопаешь глазищами, как б..., а конь испорчен, а? Куда мне теперь деть его? На водовозку?

Бессовестная ложь Пахома и его подлый подвох так меня ошеломили, что я сидел, как пришибленный, не в силах слова вымолвить.

– - Отвечай, чего молчишь?
– - заорал отец, багровый, и, схватив меня за волосы, швырнул об пол.