Повесть о днях моей жизни

Целую неделю Егор, забросивший хозяйство, ездил по уезду, надоедая своими разговорами попам, помещикам, лавочникам и их детям, всем, кто носил городскую одежду и, по его разуму, мог оказать ему помощь. Бледный, худой, истосковавшийся, он трясся по размытым весенним дорогам от деревни к деревне, робко жался на кухнях и порогах барских хором, торопливо сдергивал облупленную шапку, умолял и чуть не плакал, а получив отказ или недоумевающую улыбку, крепко поджимал бескровные губы, садился в телегу и ехал дальше.

И вот однажды верст за шестьдесят от Мокрых Выселок, у околицы большого однодворского села, по прозванию Городище, ему попалась на дороге нищенка старуха.

Егор посадил ее в телегу и подробно рассказал про свою беду.

– - Да что ж ты, старый, мечешься?
– - сказала нищенка, прищурив правый глаз.
– - Эвона, гляди!
– - Старуха ткнула рукой влево, за овраг.
– - Видишь белый дом с зелеными окошками? Ну? Видишь? Это наша школа... Поезжай с Христом; там много всяких учится, там их -- как жита в закроме... Кати!..

– - А как там, -- могут довести, как следует?
– - недоверчиво покосился мужик.

– - Еще бы те!
– - мотнула пыльной головой попутчица.
– - Раснервеющее место по губернии... Талька моя допреждя училась... Знаешь Тальку? Она у нас почти барыня.

В Городище, в образцовой школе, жили два учителя: Николай Захарыч и Сергей Иваныч, оба холостые. Первый -- пожилой, с заметной проседью в острой бородке, круглолицый, второй -- лет за двадцать, тоже круглолицый, но повыше ростом и потоньше первого. Молодой -- из мужиков, а Николай Захарыч -- сын священника, не захотевший идти по отцовской линии. Лет пять-шесть назад, приехав откуда-то издалека, Николай Захарыч, после долгих хлопот, поступил в городищенское училище за старшего учителя и завел новый порядок: учеников, окончивших школу, не бросал на божью волю, как повсеместно делали его товарищи учителя, а понуждал учиться дальше, на свои деньги покупал книжки и учил их по вечерам, при лампе, после обычных занятий, а летом -- круглый день.

В первые три года на эти занятия никто не ходил, кроме нищенкиной внучки Тальки, которой все равно делать было нечего, да сына лавочника Фаддея Беспалого, отданного в школу из-за чванства перед мельником, у которого сын полгода жил в Рязани хлебопеком и при спорах говорил всем: "Низвините, это факт, а не действительность".

Николай Захарыч умолял мужиков на сходке не отнимать у него безо времени детей, бегал по деревне из двора во двор и по-разному старался, но мужики ему отвечали:

– - Миколай Захарыч! Друг! Да разве мы не понимаем, что с грамотою лучше, но только нам не в писаря. "Верую" узнали -- с нас и будет... Ты вот говоришь: учеба, подлежачее, рихметики, а мне за сына сулят на барском дворе три синих в лето и хозяйский харч, смекни-ка, в какую учебу его лучше ткнуть -- в твою, ай в барскую, вот то-то и оно!.. Рихметики!..

Но когда через три года прошел по Городищу слух, что Талька нищенкина ездила с Николаем Захарычем в город на "ездаменты" и что там ее, обрядив, как барыню, во все новое, оставили учиться еще дальше, а из сына Беспалова выйдет машинист, недоверие к учебе рухнуло, и отцы сами стали навязывать "маненько подшустрить" своих детишек.

Егор привязал отощавшую лошадь к палисаднику, пригладил ладонями по голове лохмы, обил с портов пыль, вздохнул, откашлялся.

– - Тут, что ли, пройтить?
– - спросил он у зобастой бабы в желтом расстегае, несшей на коромысле ведра воды, кивая на решетчатые дверцы.

– - Тут, а где же?
– - Баба остановилась и, выпятив живот, с любопытством поглядела на приезжего.
– - Ты, дядь, чей?

– - Дальний, девка, аж из-под Осташкова.
– - Старик скупо улыбнулся.
– - С полным тебя встретил: может, бог пошлет удачу.

Двухэтажная школа помещалась в саду. Цвели яблони. Прямые, ровные дорожки, без одной соринки, усыпаны желтым песком. На тонких палочках, воткнутых в рыхлую землю, привязаны дощечки с надписями, в углу -- грядки молодяжника, куртины с высадками, вдоль ограды -- ряды распускающегося крыжовника, смородины, малины и акации. Егор, глядя, улыбался.

– - Ишь ты, что натыкал: как у князя... Ах ты, господи, помилуй!..

Постучав в томно-зеленые, выкрашенные масляного краскою двери, он сиял по привычке шапку, незаметно перекрестился и вытер ноги.

– - Ты не туда ломишься!
– - закричала та же баба, проходя с пустыми ведрами.
– - Ступай отсель!
– - Она, как птица переломанным крылом, неопределенно махнула свободной рукой и скрылась за вишневником.

Егор, все так же держа шапку в руках, повернул за угол. Навстречу выскочил беловолосый мальчик лет тринадцати, с лопатою в руках.

– - Погоди-ко, эй, шустряк, чего ты так несешься?
– - закричал Егор.

– - А что?
– - остановился тот.

– - Вот то-то, что "а что", где тут у вас набольший?

– - Николай Захарыч?

– - Какой тебе Миколай Захарыч, самый набольший?

Мальчик прыснул.

– - Это же и есть Николай Захарыч, эвона, -- он указал лопатой за кусты сирени, -- в парниках. Ты что, аль сына хочешь к нам приладить?

– - Да, Васютку, -- обрадовался Егор.
– - Ты тоже учишься?

– - А как же... Я -- талызинский, на фершала хочу.

– - Это-то мне и нужно!
– - просиял мужик.
– - Слава тебе, господи, добрался!..

Осенью, после воздвиженья, Егор привез сына в Городище, пристроил его у своей новой приятельницы -- нищенки, и Вася четыре года учился у Николая Захарыча разным наукам. Через каждые шесть недель Егор запрягал Гнедка Рупь-Пять, клал в телегу муку, картофель, полбутылки масла или кусок сала, мать завертывала в тряпицу пару сдобных лепешек и десяток яиц, укладывала чистые рубахи, и старик, перекрестясь, трогался в путь. В селе Верхососенье, на полпути от Городища, Егор забегал в бакалейную за нюхательным табаком для приятельницы: если были лишние деньги, прикупал на пятачок коробку "народного" чая, а приехав, здоровался с побирушкой и спрашивал:

– - Ну, как твоя?

– - Талька-то?
– - Старуха морщилась, поднимала кверху голову и, приставив кривой палец к бородавке на губе, важно отвечала:

– - Талька, шельма, теперь свое дело знает, парень... Талька -- ее, брат, теперь не схватишь, вот что я тебе скажу.

Егор кивал головою.

– - Еще много?

– - Скоро... одну зиму... А тогда и учительша. Егорушка, подумай-ка, эх, ми-и-лай!.. "Я, грит, тебя, бабонька, возьму к себе на воспитание... Будет, грит, таскаться-то с мешком: пора отдых знать..." -- Старуха хныкала от радости и вытирала красно-бурый нос, похожий на лесную грушу, полой кацавейки.
– - "Будет, грит, помаялась..."

Прибежал Васютка.

– - Вот он -- сокол, -- улыбалась нищенка.
– - На коленках не стоял?

– - У нас не ставят, -- скороговоркою отвечал он, целуя отца.
– - Поесть нечего?

– - Ну, так розгами, если не на коленях, -- поддерживал Егор.

Мальчик искоса глядел на него и нехотя, как с человеком, ничего не понимающим, отвечал:

– - Что у нас церковная, что ли? Это дьякон своих чистит, как облупленных, а наша министерская.
– - Он задорился, и в голосе его проскальзывала гордость.
– - У церковников за каждую провинность бьют, а мы в игры не пускаем, кто проштрафится.