Повесть о днях моей жизни

– - Шесть красных и семь гривен, чуешь? Через неделю я у тебя последние портки продам... Пошел, лярва, вон!..

Пришибленный Егор, виновато улыбаясь, потный, с трясущимися от стыда и гнева руками, как-то боком, пряча в сторону слезящиеся глаза, прошел через теплушку, долго шарил руками у притолоки, хотя дверь была настежь отворена, беззвучно, как по мягкой овчине, спустился с крыльца. Почему-то было жалко и смешно смотреть на его круглую загорелую лысину, похожую на новый, хорошо выжженный горшок, еще мало побывавший в печке и не обкоптившийся, на седые спутанные волосы, узенькой полоской идущие по затылку от уха и до уха, в которых торчал старый ржаной колос, на длинную, тонкую, морщинистую, как неудойное коровье вымя, шею и на грязные, в заплатах, пестрядинные штаны, мешком свисавшую мотню, на синюю рубаху, от лопаток до крестцов пропитанную потом. Вошла Павла.

– - Батюшка, у лавки мужики стоят, Иван Белых да Алексан Головочесов, просят в долг до новины.

Шавров метнулся.

– - Пускай подохнут с новиной, ни маковой росинки никому!..

Солдатка удивленно подняла брови.

– - Есть, которые на деньги. Там их много.

– - Всем только на деньги. Будет, поблаженствовали за мое здоровье... Я им да-ам до новины!
– - заревел Шавров, крепко ругаясь и стуча кулаком по сундуку.-- Они у меня узнают, как я есть дармовщица, сук-кины сыны, бр-ро-дяги, нищета сверленая!..

Павла как-то по-особенному дернула подбородком и бросила резко:

– - Нам это не выгодно -- на деньги; брать никто не будет!..

– - А я снаряжу тебя с поклонами, чтоб брали,-- еще резче отозвался хозяин и, вытащив из-под себя ключи, сказал: -- Принеси мне льду из погреба...

И когда солдатка возвратилась с полною чашкою хрустящего льда, он, глотая его крупными кусками, говорил: -- Гнилье заставлю втридорога брать: я им страшней бога!.. Можешь ты это понимать, или нет?

Переменив голос, ласково спросил:

– - Ты что пасмурная, грызлась, что ли?

– - Там их три,-- надула губы Павла,-- проходу не дают, срамотно даже слушать... Я им не слуга в лаптях, чтоб этак величаться!.. Я лучше со двора уйду... Без мужа меня всякая глиста в полон может забрать...

Концом кисейного передника молодайка вытерла глаза.

Глядя на нее, я думал:

"Если бы я мог с тобою справиться, если б на то была моя воля, эх, и бил бы я тебя, стерву!"

А солдатка, словно догадавшись, о чем я думаю, зашипела:

– - Ты чего, чертенок, голову просовываешь? Я т-тебя, короста!..-- и как-то из-под низу, наотмашь хлестнула по щеке.

– - Ва-анька!-- заорал Шавров.-- Бесенок! Отломаю голову, если будешь подслушивать!..

Мимо Китовны, которая в таком же положении и на том же месте, на залавке, продолжала сидеть, пригорюнившись, я стрелой вылетел в сени, а оттуда под навес, схватил первые попавшиеся грабли и начал сгребать в кучу мусор, раздумывая: "Вот бы его теперь снохачом-то обозвать, черта рыжего, а эту -- шваброй..."

IX

Был на исходе летний вечер. Червонным золотом подернулась парча далеких облаков; легкой сероватой дымкой окуталось небо. Заблестели коньки крыш, пожаром зажглись окна, поперек дороги легли длинные строгие тени. Мягкая, лиловая, полупрозрачная на заходящем солнце пыль, поднятая телегами и пришедшим с поля стадом, неподвижным туманом заволокла улицу. Серебряные нити последних лучей, стрелами протянувшиеся от еле видных щелей на дощатом заборе, боролись с надвигающимися сумерками, печально бледнея и тая.

В избушку, где я обувался, стремительно вскочил, весь в поту и пыли, возбужденный Петя, крича не своим голосом:

– - Сейчас Васю видел!.. Ваня, сейчас видел Васю за околицей!..

Из горницы, через двор, неслись визги и дикие пьяные песни Шаврова, второй день кутившего с дьячком и работниками; под навесом, склонив голову на грудь, сидела Любка; Гавриловна с Варварой доили коров, а бабушка ушла от стыда к соседям.

Я подвил оборку, отряхнулся и, доставая с голобца одежду, сказал товарищу, поглядывая в окно:

– - Ты разве не слышал, что там делается? Лезь-ка на амбар, пока не поздно: я в ночное собираюсь...

– - Да ведь и он тоже в ночное!
– - захлебнулся от восторга мальчик.-- Лапти обул, синяя рубаха с ластовицами, кругом его ребятишки, а он сидит на гнедке Егорием Победоносцем и этак руками -- то туда, то сюда, а те слушают, вытянув шеи, и молчат...

Петя поднимал и опускал худые, в цыпках, руки, поворачивался во все стороны, и глаз его блестел, как свечка, а лицо от торопливости подергивалось.

– - Иди спать!
– - прикрикнул я.-- Пахома ждешь?

Раньше такие слова и такое событие, как пьянство в доме, к которому он с детства не привык и всегда до слез боялся, особенно если пьянство было с дракою, оглушили бы товарища, но теперь он словно ошалел.

– - Поровнялся со мной, кричит: "Здравствуй, пастушок!" А я -- в рожь, а стадо -- кто куда, а они хохочут... "Ах ты, говорит, разбойник, разве можно хлеба мять?.." А я вот как испугался, прямо -- смертушка...

Петя трещал, как сорока, склонив набок голову, и порыжевший хохолок его на грязном темени вертелся и подпрыгивал.

– - Ты ужинал?.. Скорей собирайся... Что, Мухторчик не лягается? Мне бы снять шапчопку, да и гаркнуть: здравствуйте, Василий Егорович, с приездом вас! А я, ну-ко -- в рожь: вот демон кривоглазый!..

– - Ты в ночное, что ли, собираешься? На что тебе Мухторчик?
– - прервал я болтовню его.

Товарищ, отыскивая под дерюгой оброти, закрутил в знак согласия головой, но я сказал:

– - На амбар лезь, пока цел, а в ночное тебе ехать незачем!..

– - Поучи кобеля на месяц лаять!
– - вдруг выпалил Петруша и ни с того ни с сего начал крыть меня бранью.

– - Ты какой указчик мне -- отец аль брат?
– - топорщась, как ободранный цыпленок, налетал он.-- К черту амбар, лезь сам, лошади хозяйские!..

– - Петя, милый, что с тобою?
– - прошептал я, не веря собственным ушам.-- За что ты меня этак?

Мальчик как будто опомнился. Вытерев ладонью мокрый лоб, пытливо посмотрел на меня, и вдруг брови его, будто от изумления, высоко приподнялись, подбородок запрыгал, и щеки опустились вниз, и из серых глаз товарища горохом посыпались слезы.