Повесть о первом взводе

Меня вызывают в особый отдел...

Меня вызывают в особый отдел:

Почему, скотина,

Ты такой мерзавец?

Почему, мерзавец,

Вместе с танком не сгорел?!

И снова:

Любо, братцы, любо...

Любо, братцы, жить!

В танковой бригаде не приходится тужить!

Любо, братцы, любо...

Любо, братцы, жить!

В танковой бригаде не приходится тужить!

Хорошая получилась у танкистов песня. Логунов вспомнил, в "Чапаеве" солдаты в ночь перед боем тоже пели "Черного ворона". А запевала тянул:

Я им отвечаю, я им отвечаю...

Я им отвечаю,

Я им говорю:

В следующей атаке...

В следующей атаке...

В следующей атаке обязательно сгорю!

И в четыре голоса, лихое, бесшабашное:

Любо, братцы, любо...

Любо, братцы жить!

В танковой бригаде не приходится тужить!

Любо, братцы, любо...

Любо, братцы жить!

В танковой бригаде не приходится тужить!

– Здорово у вас получается, - оценил Логунов.
– А как с этим... с цензурой?

– С цензурой?.. Причем тут цензура? Народное творчество. Да там ничего такого и нет.

– Кто захочет, тот найдет.

– Так у меня контузия, - напомнил Иванов.
– Я после нее плохо слышу. Да и услышал бы... Кто я такой, чтобы в песнях разбираться?

– Особист может помочь, - подсказал Логунов.
– Он как раз в песнях и разбирается. У всех особистов широкий диапазон знаний и возможностей. По нашему, полковому, знаю.

– А ну их всех!..
– рассердился Иванов.
– Дальше фронта не пошлют. А песня хорошая. И знаешь, что я тебе скажу: в нашей бригаде можно. Наш комбриг вместе с Рокоссовским сидел. Одну баланду хлебали. Корешки. И особист у нас тоже... Как бы тебе это сказать...

Иванов задумался... прикидывал, как поточней объяснить, какой у них в бригаде особист.

– Бывший танкист. Тоже немного контуженный, плохо слышит и хлебал баланду вместе с Рокоссовским, - подсказал Логунов.

– Вроде того, - улыбнулся Иванов.
– Умный у нас особист и дельный. Бывают и такие.

– Пожалуй, - согласился Логунов.
– Должны быть и такие.

* * *

После обеда, пока солдаты отдыхали. Логунов отошел в сторону, присел на бугорок и закурил. Попытался представить, что еще сделал бы лейтенант Столяров. И ничего не придумал, только остался неприятный осадок. Логунов был уверен, что лейтенант сделал бы все лучше и, наверное, совершенно иначе. И что многое он, Логунов, упустил. Непременно упустил.

" Надо браться за вторые позиции, - решил он.
– Некогда отдыхать. И в сторону Лепешек приготовить "гнезда" для пулеметчиков".

Позвал Угольникова и Птичкина.

– Весь день копаем, - набычился Угольников.
– Руки уже лопату не держат.

Столярову такое не сказал бы. А Логунову сказал. Этот, хоть и командует взводом, но свой брат, сержант. Да и командует временно.

– Устали, - согласился Логунов.
– А что делать? Все равно надо.

Угольникова и сам понимал, что надо. Промолчал.

– Вымотались все и браться за лопаты неохота. Но все же знают, что копать надо. Будем копать. Пот не кровь.

Помолчали. Слушали, как стрекочут в траве кузнечики. Ни Угольникову, ни Птичкину не хотелось поднимать людей и опять рыть сухую и жесткую землю.

– Пойду поднимать своих землекопов, - сообщил Птичкин, - а то они уже, наверно, ошибочно решили, что земляные работы закончены и вполне могут морально разложиться. Мое появление с хорошей новостью будет вполне к месту. Представляю себе, как обрадуется Григоренко, когда узнает, что надо еще копать и копать

* * *

Вечерело, а взвод все еще копал. Логунов тоже разделся до пояса и работал вместе с остальными. Копали медленно, с трудом всаживая лопаты на штык в плотную целину, осторожно, чтобы не сломать черенок, выворачивали комья и рывком выбрасывали потяжелевшую землю на бруствер.

Вырыли запасные позиции для орудий и перенесли туда часть снарядов. Оборудовали еще два пулеметных гнезда и небольшой наблюдательный пункт. Выровняли короткие дороги между основными позициями и запасными. И снова маскировали - укрывали дерном светлую землю и желтую глину на брустверах. Так продолжалось, пока не стемнело. И только тогда Логунов, который и сам устал до предела, согласился, что пора кончать.

Взвод собрался возле первого орудия. Попили водички, сложили лопаты. Каждому хотелось прилечь, распрямить спину, расслабить затекшие мышцы. И больше ничего не хотелось: ни разговаривать, ни есть, ни двигаться... Война стала для них еще и тяжелой, изнурительной работой. И работа эта была не менее важная, чем сам бой. Исход боя в какой-то степени зависел и от нее.

Над высотой стояла тихая ночь. Свежий ветерок приятно охлаждал раскаленные солнцем и разгоряченные работой тела.

– Поужинать надо, - напомнил Логунов.
– Самому есть не хотелось, но взвод следовало накормить.

– Не хочется что-то, - отозвался Мозжилкин.
– Ничего мне сейчас не хочется. Меня сейчас краном не поднимешь. У меня от этой лопаты руки дрожат, как у алкоголика. Я сейчас ложку в руке не удержу.

– И я нэ хочу, - поддержал Григоренко.
– Потим поимо, трошки згодя.

Если Григоренко, известный своим неутомимым аппетитом, отказывался от еды, то можно было себе представить, насколько люди устали.

– Тишина какая, прямо не верится, что война, - Трибунский лег на спину, закинул руки за голову.
– И тепло... У нас на Урале ночи холодные. Днем жарко, иногда жарче, чем здесь, а ночью холодно. Не разляжешься, как мы теперь.

– У нас тэпло, - лениво подтвердил Григоренко.
– У нас зимы тэж тэплы. Без капелюха ходыть можно.

– Не такие уж теплые здесь зимы, - не согласился Птичкин.
– Были бы они теплыми, не пришлось бы одному товарищу, не будем указывать на него пальцем, свою боевую шинель, казенное имущество, ночью, тайно от товарищей в землю закапывать.

– Цэ ж на кого ты намекаешь?
– поинтересовался Григоренко.

– На кого намекаю, на того и намекаю. Кроме меня и того человека, никто эту жуткую таинственную историю не знает, - с трудом разминая затекшие мышцы, Птичкин приподнялся и уселся поудобней.
– Помните, что творилось лютой зимой, когда Мозжилкин сделал свое гениальное изобретение и внедрил его в жизнь, в нашей гвардейской батарее?

Про гениальное изобретение Мозжилкина помнили. Он тогда, можно сказать, спас батарею.

В обороне, зиму танкоистребители переносили сравнительно легко. Заняли позицию, построили блиндажи. Постреляли, потом погрелись. Опять постреляли, опять погрелись. Жить можно.

В наступлении все гораздо сложней. Остановилась батарея на сутки или, скажем, только на одну ночь. А кругом чистое поле. Ни дома, ни сарая, ни блиндажа. И строить блиндаж не из чего. И смысла никакого строить его: чуть рассветает - опять вперед, на запад. Позиции для орудий подготовили, щели вырыли... Никуда не денешься. Без этого нельзя. Теперь можно отдыхать. Кто свободен от караула - пожалуйста, ложись, спи до утра.