Повесть о потерянном времени

Сергей в два приема оказался на крыле первого попавшегося ему на пути «УРАЛА» из взвода Захарука. Лейтенант неуклюже вскарабкался вслед за ним.

— Ну и открытие каких кранов надо контролировать, товарищ лейтенант? — спросил Захарука старлей, поднимая тяжёлую крышку капота.

Лейтенант молчал тупо уставившись на двигатель.

— Так, уже не плохо, — проговорил старлей, — а где водитель?

— Алкадыров! — крикнул куда-то в сторону Захарук.

— Я тута, товалис литинат, — пролепетал снизу малорослый раскосый киргиз.

— Не тута, а здеся, — шутливо поправил его старлей, — ну-ка, боец, полезай, покажи, как воду сливал.

— Я открыла эта крантика, — тыкая пальцем в кран неуверенно изрек Алкадыров, взобравшийся на другое крыло.

— И всё?

— Така точно.

— Баран!

— Иникак нет. Два баран!

— Чего-чего?

— Алкадыров за два баран купила себе права.

— Вот теперь понятно. Смотри сюда, Алкадыров. И Вы тоже загляните, Захарук, лишним для Вас не будет, хотя бы в плане общей эрудиции. А может, когда и для чего-нибудь другого пригодится. Вот он, второй «крантик», который надо открывать при сливе воды, а потом не забывать его закрывать. Понятно?

— Так тосьно.

— Открывайте. Видите, сколько ещё осталось воды? Ещё бы часок-другой и прощай двигатель.

— Так тосьно.

— «Так тосьно». Вот заставили бы вас когда-нибудь за свой счёт движки покупать, загубленные по собственной дурости, тогда в Киргизии, Алкадыров, наверное, баранов вообще бы не осталось.

— Так тосьно.

— И вот таким образом, Захарук, повторяю: только таким. Своими глазами и ручками убедиться в том, что всё сделано правильно и на других машинах.

— Есть.

— «Есть» — на жопе шерсть. Вы это уже раз говорили, а воз и ныне там. Приступайте.

Вот из-за такой предвзятости старлея к Захаруку второй роте батальона удалось избежать потерь боевой техники. В других ротах сложилась плачевная ситуация. Видимо, там были свои Захаруки, Оболонники и Алкадыровы, но не было старлеев, сравнимых по гнусности с Просвировым. И поэтому автомобили этих рот эвакуировали из полевого района специально вызванными из Кантемировской дивизии танковыми тягачами. Вот поэтому-то и приехал на «разбор полетов» целый командир вышестоящей части из самой Москвы-матушки. Ехал, видимо, с целью учинения форменного разноса всех и вся. Клокотало, наверное, в нём неистребимое желание смешать всех батальонных военных с их же собственным дерьмом. Но когда он вышел на плац и посмотрел на и без того удручённые и горящие искренним раскаянием лица военных, то решил он, видимо, сменить свой праведный гнев на всепрощенческую милость. И вместо глобальной порки, грозящей перерасти в избиение военных младенцев, решил устроить он очередной ободряющий спектакль. В начале своего мастер-класса командир принялся что-то пронзительно кричать стоящим на плацу батальонным военным. Кричал он что-то жизнеутверждающее. Кричал с высоты установленной на плацу трибуны. Ничего не понимающие военные уныло подрагивали отмороженными ушами. На их лицах выражалось полное отсутствие воодушевления. Это не осталось не замеченным командиром. И, видимо, для того чтобы исправить ситуацию и влить в военных большую долю оптимизма, командир решительно спрыгнул с трибуны, быстрыми шагами направился к строю. В какой-то момент многим показалось, что он пошёл на таран, но на расстоянии метров пяти от первой шеренги строя командир вдруг резко замедлил движение и даже поменял его направление. Командир принялся неспешно и важно прогуливаться вдоль замершего от ужаса строя… При этом с его миролюбиво шевелящихся губ продолжали срываться какие-то ободряющие слова. До задних рядов строя изредка доносилось: «Уроды! Слюнтяи! Не в состоянии…! Неучи… «Крантики»… Вода… Плохая связь… Тридцатипроцентное выполнение… Сгною… Разжалую… Сошлю в Мухосранск…». В общем, это была какая-то бессвязная речь усталого, взволнованного чем-то человека, и многие военные так ничего и не поняли. Прогуливаясь и дыша свежим лесным воздухом, командир заложил руки за спину и слегка наклонил вперёд свою буйную голову. В это время на край трибуны села ворона и приняла приблизительно такую же позу, как и у гуляющего по плацу командира. Некоторое время ворона находилась без движения и внимательно наблюдала за «гулёной», стоя боком и скосив на него хитрый глаз, а потом принялась в точности предпринимать те же движения, что и совершающий променад командир, с той лишь разницей, что вороний променад осуществлялся не на асфальтовом плацу, а на высоком деревянном краю стоящей на нём трибуны. Если командир шёл вправо, вправо шла и ворона. Если командир вдруг останавливался и возмущенно вскидывал голову, то же самое тут же вытворяла эта плутовка. Да, пожалуй, разницу составляло ещё и то, что на лице вороны почти полностью отсутствовала мимика. Вернее, мимика присутствовала, но у командира в этом плане возможностей всё же было несколько больше. Здесь ему впору было бы от всей души поблагодарить матушку природу. Ворона не могла, например, презрительно сморщить нос, усиливая степень отвращения командира к присутствующим неподалёку военным или же, подчёркивая удивление командира глупостью тех же военных, высоко поднять несуществующие брови. Но, в основном, всё выглядело вполне убедительно. Дополнительную пикантность этой ситуации придавало то обстоятельство, что все без исключения военные, стоящие на плацу, имели возможность наблюдать одновременно и командира, и ворону, а командир такой возможности не имел. Но военным всегда было наплевать на всякую там пикантность, поэтому они сначала тихо хихикали, а затем принялись ржать во все свои лужёные глотки. Ничего не понимающий командир поначалу принялся было что-то громко вопить, активно размахивая руками, но приблизительно тоже самое сделала и ворона… Она тут же остановилась, замахала крыльями и принялась возмущенно-гортанно каркать во всё своё воронье горло. При этом некоторые военные тут же выпали из строя и долгое время, звучно икая, катались по асфальту, другие же, те, что покрепче, строя не покинули, но икая таким же образом и иногда даже негромко попукивая, молча подпрыгивали на месте, согнувшись в три погибели. В общем, и этот спектакль удался! Удался, благодаря мастерству и прозорливости самого старшего на всю округу командира. Это же надо было так придумать, да ещё и с вороной суметь договориться!

Но это был уже апофеоз, который окончательно разгрузил психику военных, подорванную плачевными результатами учений, и помог им снова окончательно поверить в себя. А начало процесса релаксации было положено всё тем же Шахрайчуком. Не смотря ни на что, батальонный командир всё же решил коротко подвести итоги учений непосредственно перед выездом из полевого района в расположение части. Собрав уже порядком отмороженный офицерский состав на расчищенной от снега лесной полянке, он принялся было по привычке браниться перед строем, употребляя всяческие некультурные выражения, определяющие ненормативную лексику сразу двух языков. В это время за его спиной начал сдавать задом автобус, увозивший с учений посредников (у посредников была такая очень устойчивая привычка — ездить на учения исключительно только на самых комфортабельных в мире советских автобусах типа «ПАЗ»). Водитель автобуса, похоже, не видел батальонного командира и уверенно приближал к нему транспортное средство. Офицеры с интересом наблюдали за этой сценой, но прервать пламенный спитч командира никто не решался. Наконец, когда расстояние между командиром и автобусом сократилось приблизительно до полутора метров, первым не выдержал Андрей Поникаров. Он замахал Шахрайчуку рукой, указывая на угрозу, и даже пытался прокричаться ему навстречу сквозь некультурные его слова: «Тоарищ подполковник! Танки сзади!» Но куда там! Видимо, как-то по своему поняв отчаянные капитановы жесты и брошенный им клич (издалека стороннему наблюдателю могло показаться, что Поникаров гонит командира и даже указывает ему направление дальнейшего перемещения), Шахрайчук мгновенно достиг пика до этого момента постепенно распаляемой в себе ярости.

— А Вы! Вы, Поникаров! Вы вообшэ лучшэ бы помовчалы! Я усэгда знал хто ви и що ви такэ! Мэрз-завэц! Умретэ у мэнэ капытаном! — взвопил командир и, наверное, продолжил бы развивать эту тему ещё достаточно долгое время, но автобус, наконец, вступил в контакт с его раздосадованным туловищем. Раздался глухой удар, и машина с посредниками остановилась как вкопанная. Слегка озадаченный Шахрайчук, подобрав слетевшую с округлой и ещё не успевшей остыть головы шапку, некоторое время вомущённо-оторопело рассматривал глубокую вмятину в задней части корпуса автобуса.

— Вот так, — громко, но невозмутимо заметил в этот застывший на морозе момент Поникаров, — и очень даже хорошо, что так всё благополучно закончилось. А вот если были бы мозги, товарищ подполковник, наверняка, было бы и сотрясение.

Военные, казалось бы, вконец измученные долгими и трудными учениями, угнетенные их не совсем удачным завершением, заслышав простое капитаново резюме, вдруг неожиданно быстро оживают. Ещё пара секунд, и они уже по лошадиному здорово ржут, дисциплинированно не покидая строя и подпрыгивая каждый на своём на месте. И всё. Больше ничего и не надо. Цель в очередной раз достигнута. Это уже некий гарант того, что теперь они успешно доберутся «до дома, до хаты». И ведь снова всё благодаря командирской мудрости и врождённому артистизму. Это ведь надо было такое выдумать с автобусом! Никто другой, наверное, никогда до такого бы не додумался! Да, были в то время подлинные мастера нестандартных решений. В подтверждение этому можно так же вспомнить следующий факт. Как-то решили тайком попариться в секретной ахтунговой бане два закадычных друга, два «пожилых», давно перехаживающих сроки присвоения им очередных воинских званий старлея — Бланута и Затыгулин. Вступив в преступный сговор, посредством дачи взятки в виде крупной суммы «жидких долларов» с нештатным комендантом бани старшим прапорщиком Совковым, они пропарились всю ночь, а в итоге, как это часто бывает с не знающими меры россиянами, перепились и чуть не угорели окончательно. Их с большим трудом удалось откачать в реанимации. Этот факт стал известен самому большому ракетному начальнику. Буквально на следующий же день этот самый большой ракетный начальник издал приказ, предписывающий всем частям и соединениям, имеющим бани с парильными отделениями, оборудованными бассейнами, в срочном порядке залить эти самые бассейны самым крепким в Ракетных войсках бетоном. Именно тем бетоном, из которого делают ракетные шахты. Читая этот приказ, все военные задавали друг другу один и тот же вопрос: «Эти старлеи, что, в бассейне угорели что ли? Как это им удалось?» Бассейны залили, но вопрос остался не закрытым до сих пор. Вот такие вот нестандартные решения иной раз рождались в этих беспокойных начальственных головах. А иначе просто и быть не могло. Иначе хозяева этих голов никогда не стали бы большими начальниками.

А как они поступили со старшим прапорщиком Совковым? Нет-нет, не в случае, связанным с баней. По делу пьяного угара двух старлеев Совков официально даже не проходил: он ведь был внештатным комендантом. Его просто выгнали из этой бани и отправили нести службу на продовольственном складе. Пустили, как говорится, козла в огород. Но не в этом дело. Нестандартное решение, определяющее судьбу Совкова, было принято несколько позже и совершенно по другому случаю. А случай состоял в следующем. Совков был весьма любвеобильным военным и не всегда мог умерить свой плотский аппетит, выполняя неукоснительное правило женатого ловеласа, желающего сохранить семью: «Не прелюбодействуй там, где живёшь и не прелюбодействуй там, где работаешь». Невыполнение этого строгого правила всегда приводит к громким провалам, заканчивающимся, чаще всего, развалом семьи. Совков об этом правиле не забыл, но как-то раз понадеялся на то, что минует его чаша сия, и завел себе любовницу не где-нибудь, а на том же этаже семейного общежития где и проживал уже долгое время. Проживал он в одной из комнат этого общежития естественно не в одиночестве. С семейством проживал Совков. В состав его немногочисленного, но официально зарегистрированного семейства входили располневшая без меры к своим тридцати годам жена и школьница-дочь. В отличии от полуграмотного ПТУ-шника Совкова, его жена имела высшее образование и это обстоятельство угнетало прапорщика ещё сильнее чем её ранняя полнота. В состав совковского так же немногочисленного, но в добавок ещё и неофициального семейства входила молодая, немиловидная от роду, но достаточно стройная телеграфистка Раечка. В свою очередь, стройная телеграфисточка по совместительству, но на вполне официальной основе выполняла свои супружеские обязанности с лейтенантом Гавриловым.

Вот так они и жили. Разводится с женой чтобы официально жениться на Раечке и усыновить лейтенанта Совков явно не собирался. Об этих запутанных донельзя отношениях всегда ходило множество слухов, но явных улик ни одной из заинтересованных в этом сторон, до сих пор, обнаружить никак не удавалось. С некоторых пор обстановка в этом «бермудском треугольнике» начала накаляться. Сластолюбивый прапорюга уже чувствовал на своём затылке горячее дыхание рогатого мужа, но ничего поделать с собой не мог. Его пожираемую пороком душу грела только одна надежда: прапорюга должен был уже вот-вот получить квартиру в наспех достраивающемся доме, и тогда попранный им принцип, хоть и не в полной мере, но уже начал бы хоть как-то исполняться. Однако судьба не позволила греховоднику уйти от наказания и вскоре сыграла с ним вполне справедливую шутку. Началась шутка с лейтенанта Гаврилова, который неудачно выпрыгнул из окна второго этажа и сломал ногу. Зачем он это сделал, спросите вы? В смысле, зачем он выпрыгнул из окна? С ногой-то всё само собой как-то получилось… А вот с прыжком как-то всё слишком уж банально получилось. Лейтенант мирно гостил себе у какой-то майоровой жены, которая пригласила его для ремонта неожиданно сломавшегося, не обращая внимания на свои самые высокие надёжностные показатели в мире, советского цветного телевизора. Дело в том, что майор, конечно же, мог и сам его отремонтировать, но, как на грех, заступил в тот вечер в наряд. А как же вечером даме одной да ещё и без телевизора? Вот лейтенант и пришёл. Его ведь с детства приучили помогать людям. Пришёл, заменил перегоревший предохранитель и уже собирался было с минуты на минуту уходить, как в квартиру ворвался обезумевший от трудностей несения службы в наряде майор и набросился на отзывчивого лейтенанта. Лейтенанту удалось сначала забаррикадироваться в одной из комнат майорской «двушки», а потом, что называется, «в чём мать родила» выпрыгивать из окна второго этажа. Почему он выпрыгнул в таком неприличном для советского офицера виде? Да потому, что его одежда оказалась, каким-то образом, в другой комнате. Ведь для того, чтобы поменять предохранитель, лейтенанту пришлось переодеться в рабочий комбинезон. А как же иначе? Это ведь элементарные паравила культуры труда. Работать всегда надо только в специально приспособленной для этого одежде. Это позволяет исключить травматизм на производстве. Но в этом случае всё произошло с точностью до наоборот. Закончив свою трудную работу, лейтенант, испытал удовлетворение и устало смахнув со лба пот, решил уже было переодеться и даже снял для этого комбинезон, но тут, откуда не возьмись, в квартиру вломился неизвестно что возомнивший о себе майор. Вот и пришлось от него спасаться. Не драться же с ним, требуя денег за ремонт? Это было бы не по Уставу. Вот и пришлось Гаврилову сигать из окна нагишом. Хорошо ещё, что под окнами уже намело сугробы, и мягко приземлившийся лейтенант сломал себе только одну ногу. Сломал и поскакал на несломанной ноге к другу в холостяцкое общежитие, а пока скакал обморозил себе это…, как в народе говорят, яйца. Вот если он выпрыгнул бы летом, то финал мог быть значительно трагичней, а так… Ничего… Можно даже сказать, что всё это недоразумение закончилось форменными пустяками. С этими тщательно забинтованными «пустяками» и положили Гаврилова в госпиталь. Не беда, молодой ведь ещё: нога как-нибудь срастётся сама и отмороженные детородные органы когда-нибудь восстановятся. А не восстановятся — советская медицина всегда поможет и вставит имплантат. С имплантатом эрекция иногда бывает даже надежнее. А надёжность всегда рождает уверенность. В общем, сильна была тогда советская медицина и переживать лейтенанту было не о чем. Он уже ни о чём и не переживал, а вот ненасытный прапорюга — напротив, очень сильно в тот момент возбудился и сразу же озаботился своим извечным скотско-плотским интересом. Ну не мог он упустить такого шанса и как только забинтованного лейтенанта унесла вдаль карета скорой помощи, Совков тут же объявил жене о своем экстренном заступлении в наряд: «Да эта сволочь, Окрошкин, опять куда-то пропал, вот меня и воткнули, будь оно всё проклято… Заверни-ка мне какой-нибудь «хавчик» на ночь». Облачившись в соответствующую несению службы в наряде военную одежду и прихватив заботливо упакованный «хавчик» хитроумный прапор выдвинулся на развод. Ни на какой развод он, разумеется, не пошёл, а просидев на своём складе примерно до восьми часов, ужом прополз обратно в общежитие к давно ожидавшей его Раечке. В силу нажитого груза лет и количества приобретенных за этот же период хронических заболеваний, на всенощное гуляние Совков уже был не способен, но, использовав в качестве допинга изрядную долю алкоголя, полночи прапор выдержал с честью. Далось ему это нелегко, и под утро, прапор забылся глубоким сном без обычных для него эротических сновидений. Однако ранним утром его согнала с постели застарелая в зловредности своей аденома предстательной железы и, повинуясь злодейке, прапор пополз вдоль стены родного коридора в общий и единственный на этаже сортир. Стравив избыточное давление, полусонный и не отошедший от принятого накануне обилия горячительных напитков сластолюбец на обратном пути, как ни в чём не бывало ввалился в комнату к своей основной жене и привычно рухнул на супружеское ложе. Ну что же, вполне обычная ситуация. Ведь в такое вот незатейливое ночное путешествие незадачливый прапор отправлялся почти каждую ночь. И всякий раз по завершении пути плюхался в одно и тоже ложе. Но в этот раз неожиданно возникла едва уловимая, как говорят в Одессе, разница. Разница состояла, всего лишь навсего, в том, что в этот раз прапор по официально озвученной им же самим, да ещё в присутствии официальной супруги версии находился на, полном опасностей, воинском дежурстве. Но об этом Совков немного подзабыл. Алкоголь оказал-таки своё разрушительное воздействие на прапорову память, в результате чего Совков временно пребывал в состоянии включенного «автопилота». Однако, к глубокому прискорбию сластолюбца, у его тяжеловесной и официальной спутницы жизни с памятью дела обстояли неизмеримо лучше. Бессонницей она, по молодости своей, пока ещё не страдала и по сему горячительных напитков на ночь не принимала. Вот именно это обстоятельство и сгубило окончательно семейную жизнь Совкова. Жена спросонок некоторое время щурилась на торчащую из-под одеяла небритую физиономию мужа, морщась от источаемого ею перегара, а затем мощно ткнула тело физиономии локтём в бок.

— Ты откуда, Иван?

— С дежурства… Откуда ещё…? Отстань, дай поспать. — так же на «автопилоте», но уже чем-то смутно обеспокоенный недовольно пробурчал сквозь наступающий сон «дежурный» прапор.

— С дежурства, говоришь? С дежурства нормальные люди вечером приходят…

— Да отстань ты от меня… Ну сняли меня с дежурства… Довольна ты теперь, дура? Не удержался: выпил чуточки. А тут абсолютно трезвый проверяющий. Откуда он только такой взялся? Да ещё ночью? Унюхал, зараза. Раздул скандал. В общем, сняли меня… Утром на работу. Ты наконец дашь мне поспать? — начиная осознавать гибельность своего положения перешёл в атаку прапорюга.

— Хм. Сняли, говоришь… Выпил, значит, лишку… Ну-ну… А вот расскажи-ка мне, пожалуйста, а одежда твоя «нарядная» где? Где портупея? Где кобура? — в свою очередь перешла в атаку начавшая просекать ситуацию жена.

(Надо заметить, что Совков больше всего сейчас боялся именно этого вопроса и до самого момента его категоричной постановки всё ещё надеялся, что основательно отупевшая на домашнем хозяйстве жена всё же не найдет в себе умственных способностей этот вопрос правильно сформулировать. Но надежды в очередной раз не сбылись).