Повесть о прекрасной Отикубо. Записки у изголовья. Записки из кельи (сборник)
Шрифт:
У кого могущество – тот и жаден; кто одинок – того презирают; у кого богатство – тот всего боится; кто беден – у того столько горя; на поддержке других сам – раб этих других; привяжешься к кому-нибудь – сердце будет полонено любовью; будешь поступать как все – самому радости не будет; не будешь поступать как все – будешь похож на безумца. Где же поселиться, каким делом заняться, чтобы хоть на миг найти место своему телу, чтобы хоть на мгновенье обрести покой для своей души?
Раздел второй
I
Вот и я сам… Бабка моя с отцовской стороны передала мне по наследству дом, и долго я жил в нем, но потом судьба моя переменилась, меня постигла неудача, потерял я очень много всего, и поэтому был больше уже не в силах оставаться там же; и вот, имея уже за тридцать лет, я от всего сердца сплел себе простую хижину.
По сравнению с моим прежним жилищем эта хижина равнялась всего одной десятой его части: я выстроил помещение только для одного себя, за постройку же дома по-настоящему и не принимался. Ограду кое-как устроил из глины, ворота же поставить не хватило средств.
Взяв взамен столбов бамбуковые жерди, я устроил сарай для колесницы.
Всякий раз, как только шел снег или дул сильный ветер, бывало далеко не безопасно. Самое место было неподалеку от реки, отчего всегда существовала угроза наводнения, да и страх от разбойников был не мал.
И вот, переживая этот чуждый сердцу мир, заставлял страдать я свою душу тридцать с лишком лет. За это время испытал я много превратностей судьбы и само собою постиг, как ничтожна вся наша жизнь. Поэтому, встречая свою пятидесятую весну, ушел я из дому совсем и отвратился от суетного мира.
С самого начала я не имел ни жены, ни детей, так что не было таких близких мне людей, которых тяжело было бы покинуть. Не было у меня также ни чинов, ни наград; на чем же я мог, в таком случае, остановить свою привязанность?
И вот теперь шестидесятилетняя роса, готовая вот-вот уже исчезнуть, вновь устроила себе приют на кончике листка. Совсем как строит себе приют на ночь одну охотник; как свивает себе кокон старый шелковичный червь.
По сравнению с жилищем в средний период моей жизни это новое не будет равно даже одной сотой его части.
Меж тем годы все клонятся к закату, мое жилище с каждым годом становится тесней. На этот раз мой домик совсем уж необычен: площадью едва в квадратную будет сажень, вышиной же футов в семь, не больше. Так как места я не выбирал особо, то и не строил, избрав себе ту точку, что была по приметам хороша. Из земли воздвиг я стены, покрыл простою кровлей, на местах пазов прикрепил металлические скрепы. Случись не по душе что, чтоб можно было с легкостью в другое место все перенести. И даже если бы все заново строить мне пришлось, хлопот не так уж много было бы: всей поклажи – едва два воза будет; вознице – плата за труды, и более расходов никаких.
II
Теперь, сокрыв стопы свои в глуши гор Хинояма, на южной стороне жилища я построил легкий навес от солнца и настлал там настилку из бамбука, на западе которой устроил полку для воды священной. В хижине самой у западной стены установил изображение Амида, и, когда я наблюдал на нем лучи клонящегося солнца, мне представлялось, что этот свет с его чела. На половинках той занавески, что была пред ним, я прикрепил изображение Фугэн и рядом с ним Фудо. Над северной перегородкой устроил маленькую полку и поставил там три иль четыре шкатулочки плетеных из черной кожи; вложил туда собрание стихов, музыкальных пьес, сборник Одзёёсю, а подле поставил по инструменту – кото и бива. Были это – оригото и цугибива. У восточной стороны настлал подстилку из стеблей папоротника, расстелил рогожу из соломы, и – вот оно, мое ночное ложе. В восточной же стене проделал я окно, тут же рядом поставил столик для письма. У изголовья стояла жаровня для углей. Ее я приспособил для топки хворостом. Заняв местечко к северу от хижины, его обнес редким низеньким плетнем, и – вот он, садик мой. Здесь я садил различные лекарственные травы. Вот каков был внешний вид моей непрочной хижины.
Если описать картину всей той местности, то к югу был уставлен водосток, и, сложив из камней водоем, я собирал себе там воду. Деревья росли у самого навеса кровли, отчего собирание хвороста для топлива было делом не тяжелым.
Звалось это место – гора Тояма.
Вечно зеленый плющ скрывал собой все следы. Долины густо поросли деревьями. Однако запад – тот был открыт. И это не могло не навевать особых мыслей…
Весной – глядишь на волны глициний… Словно лиловые облака, они заполняют собой весь запад.
Летом – слушаешь кукушку… Всякий раз, как перекликаешься с нею, как будто заключаешь уговор о встрече там, на горных тропах в стране потусторонней.
Осенью – весь слух заполняют голоса цикад… И кажется: не плачут ли они об этом непрочном и пустом, как скорлупа цикады, мире?
Зимой – любуешься на снег… Его скопленье, его таянье – все это так похоже на наши прегрешенья!
Когда молитва на ум нейдет иль из чтенья книг священных ничего не получается, я отдыхаю, пребывая в полном бездействии. Нет того, кто мог бы в этом мне помешать; нет и спутника такого, которого должно было бы стыдиться.
Обет молчания я на себя особо не накладывал, но, живя один, я невольно соблюдаю и «чистоту уст». Блюсти все заповеди во чтобы то ни стало я вовсе не пытался, но раз обстановки, способствующей их нарушению, нет, в чем же я их нарушу?
По утрам, отдавшись весь тем «светлым волнам, что идут вслед за ладьей», я вдаль гляжу на лодки, плывущие взад и вперед у Оканоя, и настроенье заимствую у Мансями.
Вечером, когда ветер заставляет листву в плющах звучать, устремляюсь думой к реке Дзинъё, – и подражаю мелодиям Гэн Тотоку.
Когда же волненье души еще сильнее, нередко в отзвук соснам вторю музыкой «Осенний ветер»; звучанью же воды в ответ играю «Ручеек текущий». Мое искусство – неумело. Но я не собираюсь услаждать слух других людей. Для себя играю я. Для себя пою. Питаю лишь свое собственное сердце.
И еще: у подножия горы стоит хижина из хвороста. То жилище стража этих гор. Живет там отрок. По временам приходит он сюда меня проведать. А то, когда мне скучно, я сам беру его своим товарищем, и мы вдвоем гуляем.
Ему – десять лет, мне – шестьдесят. Наши возрасты – различны, но в том, в чем сердце обретает утешение себе, мы с ним равны.
А то – нарву себе цветочков осоки, собираю ягоды брусники иль набирать начну картофель горный, рвать петрушку; то, спустившись вниз к полям, что у подножия горы, подбираю там упавшие колосья и вяжу из них снопы.
Если ясен день, взобравшись на вершину, гляжу вдаль – на небо своей родины, обозреваю издали горы Кобатаяма, селение Фусими, Тоба, Хацукаси. У красот природы собственников нет, отчего и нет никаких препятствий усладе сердца моего.
Когда ходить пешком нетрудно мне и мои стремления далеко заходят, иду я по хребту, перехожу через гору Сумияма, миную Касатори; а то – иду на богомолье в храм Ивама, направляюсь поклониться в храм Исияма. Иль, пересекая долину Авадзу, иду проведать то, что осталось от Сэмимару; переправившись же через реку Танаками, навещаю могилу славного Сарумару.
Обратною дорогой, смотря по времени года, – иль любуюсь вишней, иль ищу взором красный клен, иль срываю папоротник, иль подбираю плоды с дерев… И это все – то возлагаю на алтарь Будды, то оставляю в домике, как память.
Когда ночь тиха, при луне в окне вспоминаю с любовью своих прежних друзей; при криках же обезьян увлажняю слезами свой рукав. Светлячки в кустах издали путаются с огоньками рыбаков у острова Макиносима. Предрассветный дождь похож на бурю, сдувающую лист с дерев.
Когда слышу крики горных фазанов, в мысль мне приходит: «То не отец ли мой? не моя ли это мать?» Когда же олени с гор, уже привыкнув, подходят ко мне совсем близко, я чувствую, насколько я далек уже от мира.
А то, разведя сильнее тлеющий огонек, делаю его товарищем своего старческого бдения. Вокруг не такие уж страшные горы, но случается внимать с волнением и крикам сов, так что разным картинам в этих горах во всякое время года нет и конца. Тем более же для того, у кого мысли глубоки, у кого знания велики… для того этим только все не ограничивается!
III
Да! Когда я в самом начале селился здесь, я думал: «Ну, на время»… И так прошло уже целых пять лет. Моя легкая хижина стала немножко уже ветхой, на кровле образовался глубокий слой гнилой листвы, на ограде вырос мох. Когда приходится – случайно как-нибудь – прослышать о столице, я узнаю, как много благородных людей поумирало с той поры, как я сокрылся в этих горах. Про тех же, кто и в счет идти не может, трудно и узнать что-либо. А сколько таких домов, что погибли при частых пожарах! Выходит, что только мой временный приют… лишь в нем привольно и не знаешь беспокойств!
Пускай тесны его размеры, есть в нем ложе, чтоб ночь проспать; циновка есть, чтобы днем сидеть. Чтоб приютить лишь одного, его вполне хватает. Рак-отшельник любит раковинку небольшую; это потому, что он хорошо знает, кто он таков. Морской сокол живет на голых скалах; это потому, что он сторонится от людей. Вот так и я: мои желанья – только покой; мое наслажденье – отсутствие печали.
Вообще говоря, люди, когда строят жилища, обычно делают это вовсе не для себя: один строит для жены, детей и прочих домочадцев; другой строит для своих родных, друзей; третий строит господину, учителю, и строят даже для сокровищ, для лошадей, волов… Я же устроил теперь все это для себя; для других не строил. И это потому, что – так уже устроен свет – в моем этом положении нет людей, которые за мною шли бы; нет и слуг, к которым приходилось бы обращаться. Пусть и устроил бы я все просторнее, – кому приют давать мне, кого мне здесь селить?
Вот люди, что зовутся вашими друзьями: они чтут богатство, на первом месте ставят приятность в обращенье; они не любят тех, в ком есть подлинное чувство, прямота. – Нет ничего лучше, как своими друзьями делать музыку, луну, цветы!
Вот люди, что зовутся нашими слугами: они смотрят только, велика ль награда иль наказание для них; превыше всего прочего ставят обилие милостей со стороны господ. Любишь их, ласкаешь, и все же – покоя от забот ты не дождешься этим. – Нет ничего лучше, как своим слугою делать самого себя! Когда случится дело, что нужно совершить, обращаешься к самому себе. Пусть будет это и не так легко, все же это легче, чем служить другим, смотреть за тем, как и что другие! Когда есть куда идти, идешь сам лично. Хоть не легко бывает, все же лучше, чем заботить сердце мыслью о коне, седле иль волах и колеснице!
Теперь себя я разделил на части, и две службы они мне служат: руки – слуги, ноги – колесница, и угождают они моей душе.
Душа же знает страданье тела и, когда оно страдает, ему покой дает; когда же оно здорово, ему велит служить. Хоть и велит, но меру не превысит! Хоть дело на лад и не идет, душу не волнуешь!
А это хождение – всегда пешком, всегда в движенье… – Как это все питает
жизнь! Зачем же зря в безделье пребывать? Утруждать других, заставлять страдать их – ведь это грех. Зачем же обращаться к чужим силам?Точно так же и с одеждой, и с пищей: платье – из глициний, плащ – из пеньки: добуду их – и покрываю свое тело, цветы же осоки с равнин, плоды деревьев с гор, – их хватает, чтоб поддержать жизнь. И – этого довольно.
С людьми я не встречаюсь, почему мне и не приходится стыдиться и досадовать на свой внешний вид. Пища – скудна, но хоть и груба она, – мне она сладка на вкус. Вообще все это говорю я вовсе не для тех, кто счастлив и богат, а говорю лишь о себе одном: сличаю, что было со мной прежде и что есть теперь.
С тех пор, как я бежал от мира, как отринул все, что с телом связано, нет у меня ни зависти, ни беспокойства.
Жизнь свою вручив Провидению, я не гонюсь за ней и от нее не отвращаюсь.
Существо мое – что облачко, плывущее по небу: нет у него опоры, нет и недовольства. Вся радость существования достигает у меня предела у изголовья беззаботной дремы, а все желания жизни пребывают лишь в красотах сменяющихся времен года.
Все три мира – всего лишь одна душа! Душа – в тревоге, и кони, волы, все драгоценности уже ни к чему; палаты и хоромы уже больше нежеланны! Теперь же у меня уединенное существование, маленький шалаш; и я люблю их.
Когда случится мне заходить в столицу, мне стыдно, что я – нищий монах; но когда по возвращении я сижу здесь у себя, я сожалею о тех, кто так привержен к мирскому греху.
Если кто-нибудь усомнится в том, что здесь сказал я, пусть он посмотрит на участь рыб и птиц. Рыбе в воде не надоест. Не будешь рыбой, ее сердце – не понять! Птица стремится к лесу. Не будешь птицей, ее сердце – не понять! Совсем то же и с настроениями отшельника. Не прожив так, кто их поймет?Раздел третий
I
Но вот лунный диск земной жизни клонится к закату и близок уже к гребню «предконечных гор». И когда я предстану вдруг пред скорбью «трех путей», о чем придется мне жалеть?
II
Будда учил людей: «Соприкоснешься с вещью – не прикрепляйся близко к ней!» Значит, и то, что я теперь люблю вот эту хижину из трав, уже есть грех. Значит, то, что я привержен так к уединенью, – уже преграда на пути… А что же, когда я говорю о бесполезных радостях и провожу так зря и попусту все время?
III
В предрассветную тишь сижу я в думах об этом законе и, обращаясь к своей душе, задаю ей вопрос: «убежал ты от мира, с горами, лесами смешался… все для того, чтоб душу спасти, чтоб “Путь” выполнять. Но вид твой подобен монаху, душа же – в скверне погрязла. Жилище твое по образцу Дзёмё-кодзи, а то, что ты совершаешь, не достигнет даже до степени дел Сюрихандоку. Иль в этом сам виноват? Все это – отплата презрением и бедностью за прежнюю жизнь? Иль это смущает тебя в заблужденьях погрязшее сердце?»
И на это в душе нет ответа. Только одно: к языку обратившись, раза два или три неугодную Будде молитву ему произношу.
Конец третьей луны второго года Кэнряку (1212 г.). Писал брат Рэн-ин в хижине на горе Тояма.
Ёсисигэ-но Ясутанэ Записки из беседки над прудом
С той поры, как исполнилось мне двадцать лет, я наблюдаю за всем, что происходит в обеих столицах, восточной и западной, и я вижу, как постепенно редеют жилища в западной столице: она едва ли не близка к запустению. Люди покидают ее, новоселов же нет как нет, дома ветшают, а новые не возводятся. В ней обитают лишь те, кому перебраться некуда, и те, кто бедности своей не стыдится. Ну и, пожалуй, те, кто знает цену уединению, кто устремлен к безвестности: ведь здесь им не нужно удаляться в горы, возвращаться к полям. Если же кто-то намерен умножить свое имущество, кто занят выгодой, тот не проживет здесь и дня.
Несколько лет назад в восточной столице стоял высокий дом. Великолепное строение, ворота красного лака, роща бамбуков, деревья, поток меж камней, – другого такого вида не было в свете. Но вот, по какой-то причине, хозяин был понижен в должности и удален в провинцию; в жилище его попадает огонь, и все вдруг сгорает. Десятки семейств, вкушавших довольство под сенью этих ворот, дружно оставляют округу. Потом-то хозяин вернулся, да только дом так и не был выстроен в прежнем виде. И хотя детей и внуков у хозяина было множество, оставались они в доме недолго. Шипы и колючки надежно замкнули ворота, а лисицы и барсуки без хлопот зажили в своих норах. Таким образом, понятно, что западную столицу погубило Небо, людской вины в этом нет.
В восточной столице, к северу от Четвертого проспекта – это в обоих кварталах: Пса и Вепря, Быка и Тигра – люди живут большей частью тесно, и знатные люди, и простого звания. Высокие дома расположены ворота к воротам, их главные строенья стоят вереницей. Низенькие домики отделены друг от друга одной лишь стеной, крыши вот-вот сцепятся застрехами. Начнись у восточного соседа пожар, сосед на западе не избежит летучего пламени. Явятся в жилье на юге разбойники, и стрела, ими пущенная, вряд ли минует жилье на севере. Когда-то в семействе Жуаней южная ветвь отличалась бедностью, северная – богатством. Правда, богатый не всегда добродетелен, это так, но бедные люди по-прежнему стыдятся своей бедности. К тому же какой-нибудь неимущий простолюдин, обитающий невдалеке от сильного семейства, не смеет настелить у себя новую кровлю, пусть даже дом вскоре развалится; не вправе произвести починку, пусть даже упадут стены. У него радость, а он не может весело рассмеяться, широко раскрывая рот, у него горе, а он не смеет заплакать громко, в голос. В каждом его поступке – робость, сердце и дух в вечном непокое. С чем это сравнить? Он похож на воробья, живущего поблизости от ястреба или сокола. А в этом-то случае тем более: лишь только влиятельное семейство возведет свой дом, как принимается исподволь расширять «свои врата и двери». И вот уже маленькие дома – присоединены, и маленькие люди во множестве взывают ко всем с жалобами. Они расстаются с жилищами, как дети и внуки, покидающие страну отцов и матерей, они жалуются, будто чиновники из страны бессмертных волшебников-сяней, которых ссылают неведомо за что, в суетную пыль людского мира. Самые отчаянные доходят до того, что разоряют глупых своих сородичей, приобретая маленькие участки земли. Иные с помощью гадания выбирают место для жилья возле Восточной реки, но происходит наводнение, и они становятся «друзьями рыб и черепах». Иные селятся в Северной пустоши, но во время ужасной засухи они мучаются жаждой, а воды нет. Кажется, что нигде уже нет хорошей незанятой земли в обеих столицах! Какова же должна быть здесь мера человечьей выносливости?!
Добавлю, что вдоль Восточной реки и позади пустошей не только возведены друг за другом жилые строенья, но вы увидите там и рисовые поля, щедро политые водой, и суходольные земли. Старый огородник всегда найдет здесь местечко, чтобы вскопать грядки; опытный земледелец запрудит реку и напоит поля. Паводок здесь ежегодный, течение выходит из берегов, дамбы рушатся. Управляющие защитой рек, еще вчера восхваляемые за доблесть, сегодня отступают перед силой разрушенья. Не превратятся ли тогда в рыб почти все жители нашего Лояна? Мне пришлось читать украдкой установления власти: там дозволяется возделывать рисовые поля Обители Призрения Сюсиин, расположенные к западу от реки Камогава, но обрабатывать остальные земли строго запрещается. Дело еще и в том, что окрестности Восточной реки и Северная пустошь суть два из четырех столичных предместий. Сын Неба изволит посещать сии места по случаю церемоний встречи каждого из годовых времен. И пусть даже люди стремятся возделывать земли, разве не вправе чиновники воспротивиться этому и наложить свой запрет?
Если же говорить о развлечениях простых людей, то для жителей, что приходят подышать вечерней прохладой под летними небесами, не хватает места на берегах, когда они ловят малую форель, а для мужей, предающихся охотничьей забаве на осеннем ветру, не хватает места в полях, когда они стоят там с малым соколом на рукаве. И что же?! За пределами столицы люди спорят о месте жительства, а в самой столице все подобно холму, чьи склоны неприметно слабеют и осыпаются. К югу от Бодзё – столичного квартала Храмов и Замков – все заброшено, беспризорно, шелестит нетронутый созревший ячмень. Значит ли это, что это Небо так распорядилось, или же люди сами сделали по своему безумству?
Что до меня, то прежде, не имея собственного жилья, нанимал я дом вблизи ворот Дзётомон. Конечно, я размышлял о выгодах и убытках подобного приобретения, но в постоянном жилье я тогда не нуждался. Впрочем, если бы и нуждался, то не мог бы этого сделать. Цена двух-трех сэ земли – тысячи и десятки тысяч сэн.
Но вот как-то я впервые решился с помощью гадания приискать себе место посреди пустоши к северу от Шестого проспекта. Я возвел там четыре стены и соорудил ворота. То есть, вначале, в подражание Сяо Хэ, избрал я самый никудышный клочок земли, а затем последовал Чжунчан Туну – в построении светлого и просторного жилья. Участок занимал немногим более десяти сэ. Там, где земля возвышалась, я насыпал маленькую гору, там, где имелась ложбина, – ископал маленький пруд. К западу от пруда возвел я маленький храм, где установил статую Амиды; к востоку от пруда у меня маленький павильон – кабинет для занятий, где расположены полки с книгами. К северу от пруда я построил низенький домик и так поселил жену и детей.
Таким образом, жилье у меня занимает четыре десятых земли, пруд – три девятых ее, садик – две восьмых, а увлажненная делянка с ростками омежника – одну седьмую.
Далее, здесь у меня остров зеленых сосен и прибрежье с белым песком, красные карпы и белые цапли, и маленький мост, и маленькая лодка. Все, что любишь в обыденной жизни, все найдется сполна. Сказать ли еще? Весной на восточном берегу – ивы: они изгибаются, зыблются, точно прозрачный дым. Летом у северной двери – рощица бамбука с налетающим свежим ветром. Осенью в западном окне – луна, и можно открыть книгу. Зимой из-под края стрехи – солнце, и можно погреть спину.