Повесть о прекрасной Отикубо. Записки у изголовья. Записки из кельи (сборник)
Шрифт:
– Осторожней, не оступитесь. Здесь ступенька идет вниз, а здесь галерея идет наверх.
Какие-то люди, не знаю кто, напирали на нас сзади или даже забегали вперед.
Наши провожатые выговаривали им:
– Постойте! Это знатные дамы. Нельзя же, в самом деле, вести себя так невежливо.
Одни как будто немного смущались. Другие же ничего не слушали и спешили обогнать нас, чтобы первыми поклониться Будде.
Для того, чтобы попасть в отведенные нам кельи, мы должны были пройти сквозь тесные ряды сидевших на полу богомольцев, – до чего неприятное чувство! Но стоило мне переступить
В святилище с устрашающей яркостью горело множество огней. Не только постоянные светильники, но и возжженные паломниками лампады озаряли блистающие лики божества. Неизреченное великолепие!
Держа в руках письменные обеты верующих, священнослужители громко возглашали их перед «молебным помостом», обратясь лицом к святилищу. Гул их голосов, казалось, сотрясал храм. Невозможно было различить, что произносил каждый из них, но иногда все же прорывался оглушительный выкрик: «Тысяча светильников в дар от такого-то…» Имени жертвователя расслышать не удавалось.
Когда, оправив наброшенные на плечи концы пояса, я склонилась перед святыней до земли, ко мне вдруг пришел монах, приставленный к странноприимным цокоям, и сказал, подавая мне ветку аниса, источавшего божественное благовоние:
– Вот, я принес это для вас.
Вскоре другой монах приблизился к моей келье со стороны святилища.
– Я возгласил, как должно, ваши моления Будде. Сколько дней собираетесь вы пробыть в нашем храме? Здесь ныне находятся такие-то и такие-то…
Когда он удалился, храмовые служки принесли нам жаровню и разные кущанья, налили в неглубокое ведро воды для омовения и поставили возле него бадейку без ручек.
– А вы пожалуйте вон в ту келью, – сказал монах служанкам, и они поочередно уходили туда отдохнуть.
Колокол, возвещавший начало храмовой службы, звучал теперь и для меня. Мне стало радостно при этой мысли. А рядом, за соседней стеной, какой-то человек, как вид но, не простого звания, в полной тайне отбивал земные поклоны. В этом чувствовалась душевная утонченность.
Погруженный в свои думы, он молился всю ночь, не смыкая глаз ни на мгновение. Я была глубоко тронута.
В минуты отдыха он читал сутры так тихо, и не расслышишь. И это тоже говорило о благородстве его чувств. Мне хотелось бы, чтоб он повысил голос и произносил слова молитвы более внятно, но нет, человек этот даже не сморкался громко. Ничьи уши не должны были слышать, что он льет слезы невидимо для всех.
Как хотелось бы мне узнать, о чем просил он. Я от души пожелала, чтобы небо вняло его мольбам.
На этот раз дневные часы тянулись медленно и более однообразно, чем это прежде бывало. Слуги и служанки отправятся в кельи к монахам… Одной скучно и тоскливо.
Вдруг где-то поблизости громко загудит раковина. Невольно вздрогнешь от испуга.
Иногда какой-нибудь посланный принесет письмо, изящно скатанное в трубочку, и свертки с дарами. Положив их где-нибудь в стороне,
он зовет монахов так громогласно, что голос его отдается в храме раскатистым эхом.А иногда колокол начинает звучать все громче и громче. Невольно спрашиваешь себя, о чем это молятся? Вдруг возглашают имя знатного дома. Читается исполненная священной силы молитва о благополучном разрешении от родов.
Невольно возьмет тревога: что с родильницей? И начинаешь молиться за нее.
Это часто случается в самое обычное время, когда в храме все тихо.
Но в первый месяц года поднимается шумная суматоха. Когда видишь, как непрерывной чередой приходят люди со своими просьбами, забываешь о собственных молитвах.
Паломники нередко прибывают на закате солнца, чтобы провести ночь в молениях. Мальчики-служки суетятся, проворно устанавливая ширмы, такие громоздкие, что, казалось бы, их и с места не сдвинешь, расстилают на полу соломенные маты.
Посетителей немедля одного за другим проводят каждого в свою келью. Слышно, как с шелестом и шорохом вешают тростниковые занавеси перед решетчатой «преградой для собак», чтобы отгородить покои для гостей от главного святилища. Все это делается с привычной легкостью.
А однажды в тишине вдруг зашуршали шелка. Какие-то знатные паломницы покидали свои кельи… Наверно, они возвращались домой. Послышался приглушенный голос пожилой дамы из хорошего общества:
– Будьте осторожны с огнем. Здесь небезопасно.
Мальчик примерно лет семи-восьми что-то приказывал слугам с милой важностью. Был там и малыш лет трех. Он чуть покашливал сквозь дремоту, и это трогало сердце.
Как хотелось мне, чтобы мать ребенка окликнула его кормилицу по имени! Я бы узнала, кто эти паломницы.
Всю ночь до самой зари в храме голосили священнослужители. Я глаз не могла сомкнуть. Вздремнула было после ранней обедни, но тут монахи стали хрипло с яростным рвением возглашать молитву, обращенную к храмовому божеству, не особенно блюдя торжественность обряда.
Наверно, это служили странствующие монахи, временно нашедшие здесь пристанище. Внезапно пробудившись от сна, я прислушалась и была глубоко тронута их усердием.
Помню, один человек, из числа людей значительных, не проводил ночи без сна в своей келье, но молился только в дневную пору. На нем были серые с синим отливом шаровары и несколько белых одежд из хлопчатой ткани. С ним были красивые отроки, на вид еще совершенные дети, и юные прислужницы в богатых нарядах. Сидя вокруг своего господина в почтительных позах, они усердно молились.
Перед господином были поставлены лишь временные ширмы. Казалось, он изредка кладет земные поклоны.
Любопытно встретить в храме незнакомых людей и гадать, кто они такие. А с каким приятным волнением думаешь: как будто это он?
Молодые вельможи, что ни говори, льнут к женским кельям и посматривают в их сторону чаще, чем глядят на Будду. Порой они подзывают храмовых служек, шутят с ними и болтают о разных безделицах, но все же я не решусь назвать их пустыми притворщиками.
Когда кончалась вторая луна и начиналась третья, в самую пору цветения вишен, я еще раз гостила в храме. Это было чудесное время!