Повесть о школяре Иве

Школа магистра Петра поместилась на зимнее время в верхней комнате таверны «Белый вол», на другом конце моста Уроки нередко прерывались шумом драк и непристойными выкриками пьяных мужчин и женщин в таверне. Магистр в отчаянии закрывал уши ладонями и бегал взад и вперед по комнате, сознавая свою полную беспомощность.

Ив был прилежен в учении и в переписывании для магистра Петра и для монаха отца Иннокентия. И аптекарю не на что было жаловаться — Ив приходил ночевать вовремя и платил аккуратно. А если оставался ночевать у оружейника Симона, то предупреждал об этом сира Амброзиуса.

В семье оружейника Ив нашел прежнее радушие. Эрно обрадовался Иву, хотя и упрекал сначала за исчезновение после поединка рыцарей. Симон и его жена приняли близко К сердцу злоключения Ива. Они сказали, чтобы он каждый день приходил и обедал с ними.

— У нас на всех хватит, — сказал оружейник, — у меня, слава господу, сейчас работы вдосталь. А про твоего пройдоху марсельца с его ржавой лошадью я и слышать не хочу!

У Симона действительно было много работы, это Ив видел. Все помещение лавки и мастерской было завалено грудами мечей, копий, шлемов, кольчуг, алебард, луков. С утра до вечера, а иногда и до поздней ночи слышалось сипение мехов, удары молотов, визг обтачиваемого железа. Кроме Эрно, оружейник принанял двух подмастерьев. Ива поразило, что никого постороннего в дверь с моста не пускали и, когда стучавший говорил, что хочет видеть хозяина, отвечали, не открывая двери, что оружейного мастера нет дома. А вместе с тем то и дело, чаще всего в сумерки, раз* давались четыре — всегда четыре — негромких стука в крышку люка, того самого, что вел прямо к воде. Люк от* крывали, и оттуда выходили какие-то люди, с виду простыв вилланы или рыбаки. Молча проходили они за Симоном в мастерскую или лавку, говорили там еле слышно. Обратно несли, по–видимому, оружие, тщательно завернутое в полот» но и перевязанное лыком. Раз пять–шесть ходили они туда и обратно, носили эти тюки и так же, не сказав ни слова, исчезали. Несмотря на темноту, никто не светил им фонарем, и люк за ними тихо опускали и запирали. Ив несколько раз видел таких людей, они не всегда были одними и теми же. Странно было и то, что ни Симон, ни Эрно, ни Мадлена (подмастерья уходили засветло) ни словом не обмолвились об этих людях. Ив понимал одно: не хотят говорить, значит, так надо и нечего приставать с расспросами.

В конце концов, не все ли равно Иву, что это за люди и кому понадобится столько оружия? А что Симон хорошо зарабатывает, тем лучше для него, честного, хорошего человека, для его доброй Мадлены и для Эрно, которому оружейник стал платить жалованье раньше полагающегося годичного срока.

К концу февраля посещения «таинственных» людей прекратились, дверь на мост открывали всем, и заказчики стали приходить в лавку, как раньше. В мастерской стало тише, подмастерья были отпущены.

Симон и Мадлена уговорили Ива отказаться от ночлега у аптекаря, а ночевать у них в лавке, где он с наступлением вечера, когда лавку запирают и закрывают ставни, может сколько хочет заниматься переписыванием.

— Хоть всю ночь пиши, — сказал Симон, — и светильник тебе дам, только масло теперь покупай сам.

Ив сказал было, что будет мешать, но Симон перебил его:

— Кому мешать? Моим безголовым рыцарям, что висят по стенам? Или мышам под полом? Не выдумывай глупостей.

Ив был доволен. Вот и исполнилось предсказанное отцом Гугоном: искусство письма «открывает дорогу в жизнь». Только не сворачивать с нее, и от хороших людей не отставать, и самому быть таким, как они. Подальше от харчевен, от богатых школяров и их дружков.

В тусклое от снежного вихря мартовское утро, когда зима упрямо старалась пересилить уже пришедшую весну, в дверь лавки кто-то дробно застучал. Симон работал в мастерской.

— Пойди открой, — сказал он Иву, который собирался идти в школу и свертывал свитки, переписанные для магистра Петра.

Снег с такой стремительностью кружился и несся, что Ив не мог рассмотреть, кто стоял у двери на мосту, весь с ног до лица, спрятанного под капюшоном, облепленный мокрым снегом.

К Иву подошел Симон:

— О! Да это Фромон! Тебя и не узнать. Входи скорей, согрейся!

Увидав Ива, Фромон сощурил глаза:

— И как тебе не стыдно было удрать тогда от нас?

От Фромона сильно пахло вином. Пошатываясь, он долго топал ногами о порог. Наконец перешагнул:

— Плохо ты меня знаешь, мой дорогой Симон. Ну, каким же надо быть дураком, чтобы в такую бесовскую пургу, попав на Малый мост со стороны Орлеанской дороги, не зайти тотчас в «Железную лошадь» и не выпить кружку гренадского!

— Понимаю, ты уже грелся. Но, однако, от «Железной лошади» до нас расстояние порядочное, и, пройдя его в такую «бесовскую пургу», надо быть дураком, чтобы отказаться выпить оксеррского [99] в лавке Симона–оружейника!

99

Оксеррское — одно из бургундских вин.

— Сдаюсь.

— Что? Признаешь себя дураком?

— Нет, наоборот, я не отказываюсь выпить оксеррского.

— Вот это другое дело. Ив, ты знаешь, где ключи от кладовки, достань нам кувшинчик вина. Мадлена ушла на рынок — сегодня пятница, а твоего племянника я послал на бойню раздобыть бычачьих жил для луков.

Ив принес вино и ушел в школу. Там было очень холодно — комната не отапливалась. Ученики, жившие далеко, не пришли из-за пурги. Магистр Петр, позанимавшись час, решил отпустить всех домой.

Ив вернулся и был удивлен: Эрно, открывший ему дверь, тотчас приложил палец ко рту и шепнул: «Тише!» И потом — тишина, совсем необычная. Ни звука в мастерской, ни шагов Мадлены, ни ее возни с посудой. Так тихо, что слышно потрескивание поленьев в очаге. Эрно отвел Ива подальше от двери в мастерскую и стал шептать на ухо:

— Дядя Фромон пришел. Симон ему вина дал, он уже выпивши был, ну и охмелел совсем. Его спать уложили… Но беда в том, что дядя наплел что-то такое, отчего Симон рассердился. Тетушка Мадлена его спрашивала, а он только отмахнулся и ушел в мастерскую… Дядя всегда так: напьется и наболтает чего не надо. Вот, право, какой…

Симон сидел в мастерской на скамейке спиной к двери, опустив голову на руки. Когда проходили, не обернулся.

В этот день обедали позднее обыкновенного, и, к удивлению Мадлены, Симон приказал принести кувшин вина и пять кружек:

— Хочу, чтобы все пили.

Выспавшийся Фромон одобрительно отнесся к этому распоряжению, вероятно в расчете на третий кувшин. Задымились миски с луковым супом и жареная свинина с соусом из красного перца. От вина Фромон опять обрел обычную разговорчивость и начал рассказывать свои любимые веселые и злые истории про черных монахов, про графов и баронов. Симон перебил рассказчика:

— Знаешь что, Фромон? Полдня я думал о твоем утреннем рассказе и решил: ты расскажешь его второй раз, сейчас. Ив помнит замок Понфор, видел поединок рыцаря Ожье де ла Тура с Черным Рыцарем, многое испытал от обоих. Пусть же послушает продолжение всей этой истории. Помнишь, я сказал тебе: «Пускай Ив лучше не знает об этом». Вздор! Он должен знать…

Вот о чем рассказал Фромон в тот мглистый мартовский вечер:

— Наши черные монахи разносят по большим дорогам из таверны в таверну слухи и сплетни, собранные ими со всего королевского домена и соседних графств. А с их легкой руки паломники несут эти слухи во все стороны до морских берегов и за моря. С одним из таких монахов я и встретился с месяц назад в таверне на Орлеанской дороге. Сперва он молчал и все вертелся и приглядывался, кто сидит за столами. А когда мы с ним выпили по три кружки, он подсел ко мне поближе и развязал свой язык. Говорил негромко, продолжая оглядываться. Я понял, что он все кого-то остерегается, а говорил он вот о чем. Рыцари, родственники нашего барона, убитого на поединке, затевают войну с его соперником сиром Рено дю Крюзье, и война должна вот–вот начаться Отрядов собрано уже тьма–тьмущая И клялся телом святого Бенедикта, что слышал от одного орлеанского купца о посылке людей к королю с просьбой охранить купеческие караваны по дорогам в Париж и дальше на север, во владениях воюющих сеньоров, от нападений и разграбления отрядами рыцарей.

Фромон отхлебнул из кружки вина и вытер губы рукавом.

— Слушаю и думаю: вранье плетешь, отец преподобный. Какая такая война, если в замке Понфор об этом не слыхать? Правда, заброшен и опустел наш замок, приближенные барона уехали, слуги и работники поразбрелись по деревням и в город, мой капеллан брат Кандид перебрался в монастырь к святым отцам бенедиктинцам. Лошадей и псарей с собаками перевел к себе рыцарь Жоффруа де Морни, а хорьков я сам выпустил из клетки Теперь разгуливают по всему замку, растолстели, как свиньи, нажрались крыс… А все-таки, думаю, должны бы мы услышать, если война…