Повесть о Сонечке

– Это я, Аля, это Соня! Я быстро открыла дверь, сказав:

– Софья Евгеньевна!

– Душенька! Дитя мое дорогое! Девочка моя!
– воскликнула Голлидэй, я же быстро взошла через лестницу к Марине и восторженно сказала:

– Голлидэй!
– Но Марины не было, потому что она ушла с Юрой Н. на чердак.

Я стала мыть ноги. Вдруг слышу стук в кухонную дверь. Отворяю. Входит Софья Евгеньевна. Она садится на стул, берет меня на колени и говорит: - Моего милого ребенка оставили! Я думаю нужно всех гостей сюда позвать.

– Но как же я буду мыть ноги?

– Ах, да, это худо.

Я сидела, положив лицо на мягкое плечо Голлидэй. Голлидэй еле-еле касалась моей шали. Она ушла, обещав прийти проститься, я же вижу, что ее нет, и в одной рубашке, накинув на себя шаль, вхожу к Голлидэй и сажусь к ней на колени. Там были Юра С., еще один студиец, и Голлидэй, а Марина еще раньше ушла с Юрой Н. на чердак. Я пришла совсем без башмаков и сандалий, только в одних черных чулках. Трогательно! Юра С. подарил мне белый пирожок. Голлидэй была весела и гладила мои запутанные волосы. Пришла знакомая Голлидэй, послышались чьи-то шаги по крыше. Оказалось, что Марина с Юрой Н. через чердачное окно вместе ушли на крышу. Юра С. влез на крышу со свечой, воскликнув:

– Дайте мне освещение для спасения хозяйки!

Я сидела на подоконнике комнаты, слегка пододвигаясь к крыше. Голлидэй звала свою знакомую и говорила:

– Ой, дитя идет на крышу! Возьмите безумного ребенка!

Подошла барышня, чтобы взять меня, но я билась. Наконец, сама Голлидэй сняла меня и стала нести в кровать. Я не билась и говорила:

– Галлида гадкая! Галлиду я не люблю!

Она полусмеялась и дала меня Сву, говоря, что я слишком тяжела для ее рук. Только что они усадили меня, как вдруг я увидала Марину, которая сходила с чердака. (Голлидэй, когда несла меня, то все говорила: ?Аля, успокойся! Ты первая увидишь Марину!?) Марина держала в руках толстую свечу в медном подсвечнике. Голлидэй сказала Марине:

– Марина, Алечка сказала, что она меня не любит!

Марина очень удивилась - как я думаю?.

========

?У нас была актриса Сонечка Голлидэй. Мы сидели в кухне. Было темно. Она сказала мне:

– Знаешь, Алечка, мне Юра написал записочку: ?Милая девочка Сонечка! Я очень рад, что Вы меня не любите. Я очень гадкий человек. Меня не нужно любить. Не любите меня?.

А я подумала, что он это нарочно пишет, чтобы его больше любили. А не презирали. Но я ей ничего не сказала. У Сонечки Голлидэй маленькое розовое лицо и темные глаза. Она маленького роста, и у нее тонкие руки. Я все время думала о нем и думала: ?Он зовет эту женщину, чтобы она его любила. Он нарочно пишет ей эти записочки. Если бы он думал, что он, правда, гадкий человек, он бы этого не писал?.

========

...Не гадкий. Только - слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью кроме тщеславия, так обильно - и обидно - питаемой его красотой. Что я помню из его высказываний? На каждый мой резкий, в упор, вопрос о предпочтении, том или ином выборе - хотя бы между красными и белыми - ?Не знаю... Все это так сложно...? (Вариант: ?так далеко-не-просто?... по существу же ?мне так безразлично?...) Зажигался только от театра, помню, однажды больше часу рассказывал мне о том, как бы он сделал (руками сделал?) маленький театр и разделил бы его на бесчисленное количество клеток, и в каждой - человечки, действующие лица своей пьесы, и междуклеточной общей...

– А что это были бы за пьесы... В чем, собственно, было бы дело?.. (Он, таинственно:)

– Не знаю... Этого я еще пока не знаю... Но я все это прекрасно вижу... (Блаженно:) - Такие маленькие, почти совсем не видать...

Иногда - неопределенные мечты об Италии:

– Вот, уедем с Павликом в Италию... будем ходить по флорентийским холмам, есть соленый, жгутами, хлеб, пить кьянти, рвать с дерева мандарины... (Я, эхом:)

– И вспоминать - Марину... (Он, эхом эха:)

– И вспоминать - Марину...

Но и Италия была из Гольдони, а не из глубины тоски.

Однажды Павлик - мне:

– Марина? Юра решил ставить Шекспира. (Я, позабавленно:)

– Ну-у?

– Да. Макбета. И что он сделает - половины не оставит!

– Он бы лучше половину - прибавил. Взял бы - и постарался. Может быть, Шекспир что-нибудь забыл? А Юрий Александрович вспомнил, восполнил.

Однажды, после каких-то таких его славолюбивых бреден - он ведь рос в вулканическом соседстве бредового, театрального до кости Вахтангова - я ему сказала: - Юрий Александрович, услышьте раз в жизни - правду. Вас любят женщины, а вы хотите, чтобы вас уважали мужчины.

Его товарищи студийцы - кроме Павлика, влюбленного в него, как Пушкин в Гончарову - всей исключенностью для него, Павлика, такой красоты (что Гончарова была женщина, а Юрий З. мужчина - не меняло ничего, ибо Пушкин, и женясь на Гончаровой, не обрел ее красоты, остался маленьким, юрким, и т. д.) - но любовь Павлика была еще и переборотая ревность: решение любить - то, что по существу должен был бы ненавидеть, любовь Павлика была - чистейший романтизм - итак, кроме Павлика, его товарищи-студийцы относились к нему... снисходительно, верней - к нам, его любившим, снисходительно, снисходя к нашей слабости и обольщаемости. ?Зий... да-а...?
– и за этим протяжным да не следовало - ничего.

(Их любовь с Павликом была взаимная ревность: Юрия - к дару, Павлика - к красоте, ревность, за невозможностью вытерпеть, решившая стать и ставшая - любовью. И еще - тайный расчет природы: вместе они были - Лорд Байрон.)

Весь он был - эманация собственной красоты. Но так как очаг (красота) естественно - сильнее, то все в нем казалось и оказывалось недостаточным, а иногда и весь он - ее недостойным. Все-таки трагедия, когда лицо - лучшее в тебе и красота - главное в тебе, когда товар всегда лицом, - твоим собственным лицом, являющимся одновременно и товаром. Все с него взыскивали по векселям этой красоты, режиссеры - как женщины. Все кругом ходили, просили. (Я одна подала ему на красоту.) ?Но, помилуйте, господа, я никогда никому ничего такого не обещал...? Нет, родной, такое лицо уже есть - посул. Только оно обещало то, чего ты не мог сдержать. Такие обещания держат только цветы. И драгоценные камни. Драгоценные - насквозь. Цветочные - насквозь. Или уж - святые Себастианы. Нужно сказать, что носил он свою красоту робко, ангельски. (Откуда мне сие?) Но это не улучшало, это только ухудшало - дело. Единственный выход для мужчины - до своей красоты не снисходить, ее - презирать (пре-зри: гляди поверх). Но для этого нужно быть - больше, он же был - меньше, он сам так же обольщался, как все мы...

Как описать Ангела? Ангел ведь не состоит из, а сразу весь. Предстает. Предстоит. Когда говорит ангел, никакого сомнения быть не может: мы все видим - одно.

Только прибавлю: с седою прядью. Двадцать лет - и седая, чистого серебра, прядь.

И еще - с бобровым воротом шубы. Огромной шубы, потому что и рост был нечеловеческий: ангельский.

Помимо этого нечеловеческого роста, ?фигуры? у него не было. Он сам был - фигура. Девятнадцатый Год его ангельству благоприятствовал: либо беспредельность шубы, либо хламида Св. Антония, то есть всегда - одежда, всегда - туманы. В этом смысле у него и лица не было: так, впадины, переливы, ?и от нивы и до нивы - гонит ветер прихотливый - золотые переливы?... (серебряные). Было собирательное лицо ангела, но до того несомненное, что каждая маленькая девочка его бы, из своего сна, узнала. И - узнавала.

Но зря ангельский облик не дается, и было в нем что-то от ангела: в его голосе (этой самой внутренней из наших внутренностей, недаром по-французски organe), в его бережных жестах, в том, как, склонив голову, слушал, как, приподняв ее, склоненную, в двух ладонях, изнизу глядел, в том, как внезапным недвижным видением в дверях - вставал, в том, как без следу исчезал.

Его красота, ангельскость его красоты, его все-таки чему-то - учила, чему-то выучила, она диктовала ему шаг (?он ступает так осторожно, точно боится раздавить какие-то маленькие невидимые существа?, Аля), и жест, и интонацию. Словом (смыслом) она его научить не могла, это уже не ее разума дело, - поэтому сказать он ничего не мог (нечего было!), выказать все.