Повесть о суровом друге
Шрифт:
– Смотри! Смотри!
– вдруг зашептал Васька, указывая то в одну, то в другую сторону.
– Смотри, Ленька, смотри вон туда, на каланчу!
Над пожарной каланчой развевался красный флаг.
Чудилось это или было на самом деле? Красный флаг реял, будто приветствовал нас издали.
– А вон еще!
– продолжал восклицать Васька, а сам быстро развязывал веревку, которой был подпоясан.
У меня разбегались глаза: на крыше бывшего Совета рабочих и крестьянских депутатов, на школе, где мы учились, даже на доме генерала Шатохина появлялись красные флаги.
Ветер
Прозвучал выстрел, эхо отдалось по всей площади. Деникин прервал речь, поспешно надел фуражку и вместе со своими французами и англичанами сошел с трибуны. Они сели в автомобиль и, дудя резиновой грушей, чтобы люди расступились, уехали с площади.
Казаки рассыпались по улицам искать виновных. Городовые бросились снимать флаги, но из домов прозвучали выстрелы. Я видел, как один городовой упал, а другой присел за акацией.
– Ага-а, крысы белые!
– кричал из-за трубы Васька.
– Бейте их, красные партизаны, дайте им соус перигюль!
– И Васька, заложив два пальца в рот, пронзительно засвистел.
На площади начался настоящий бой. Стреляли по крышам. Было опасно оставаться наверху, и мы, громыхая по листовому железу, перебегали с крыши на крышу, а потом спустились в чей-то двор.
По главной улице носились верховые, стреляли в окна, в раскрытые двери подъездов.
Мы с Васькой наблюдали за всем этим из переднего кирпичного дома. Вышли мы только тогда, когда все стихло.
Деникин испугался, уехал из города и даже не стал есть свой соус перигюль. Зато мы с Васькой достали из-за пазухи две припасенные кукурузины и, подмигивая один другому, с наслаждением закусили.
7
С того дня бои в городе не утихали. Днем и ночью то на заводе, то на окраинах вспыхивали перестрелки.
Комендант фон Графф вывесил новое распоряжение: «Рабочих, у которых будет найдено оружие, арестовывать запрещаю. Приказываю расстреливать или вешать на месте и не снимать три дня».
Белогвардейцы не зря так распетушились: они ничего не могли поделать с красными партизанами.
А это были смелые люди!
Я первый раз узнал, что воевать можно по-разному. Можно, к примеру, надеть шинель и шапку, взять винтовку и идти на врага в штыки. А можно ходить в своей одежде, заниматься во дворе по хозяйству, а винтовочку припрятать. И никто не будет знать, что ты и есть красный партизан.
Да и как узнаешь? Вот, к примеру, идет по улице тетенька. В руке у нее кошелка, из кошелки гусь выглядывает. И никому нет дела, куда идет тетенька. А она-то и есть тайная партизанка! И в кошелке у нее под гусем бомбы лежат. Вот как еще можно воевать...
Позднее Васька под большим секретом сказал мне, что красными партизанами были комсомольцы. Вот никогда бы не подумал! Я замечал, правда, что рабочие слишком часто заходили к нам чинить обувь. А сами не чинили, а только шептались с Анисимом Ивановичем и Ваську посылали
то на дальний рудник, то в завод.Потом я узнал еще более удивительную новость, что руководила партизанами Надя. Я давно не видел ее и думал, что она отступила с Красной Армией. А вышло вон как: Надя красная партизанка, да еще руководит всеми комсомольцами.
Скоро мне пришлось с Надей повидаться, но лучше бы не было такой встречи...
Я шел по улице и увидел, как белые казаки вели арестованных троих рабочих и одну девушку.
По мостовой цокали копыта коней, поблескивали на солнце обнаженные сабли. Едущий впереди молодой казак с лихим чубом кричал прохожим:
– Разойдись, дай дорогу!
Арестованные были связаны цепями. Девушка, избитая, шла и спотыкалась. И тут я заметил, что она смотрит на меня и глаз не отводит. Я вгляделся и узнал Надю.
Я побежал сбоку по тротуару, обогнал конвойных и все смотрел и смотрел на Надю. Она хмурила брови, опускала голову, косилась на конвойных. Я понял: ей нужно что-то сказать мне, но она не могла. Потом я приметил, как Надя выронила смятую бумажку и указала на нее глазами.
Подождав, пока белые казаки проедут, я выбежал на мостовую, поднял бумажку и помчался догонять арестованных. Издали я показал Наде уголок записки. Она улыбнулась мне. Милая наша Надя, ее увели...
Я бежал до самой тюрьмы, и, когда железная дверь захлопнулась, я развернул записку. Огрызком карандаша там было неразборчиво написано:
«Комсомольцы, осужденные на смерть, шлют свой прощальный привет товарищам! Умираем, но торжествуем. Верим в победу коммунизма. Да здравствует родной комсомол!»
Я зажал в руке записку. Что делать? И я пустился во весь дух к Ваське.
Когда я прочитал дома записку, Анисим Иванович сказал печально:
– Льется юная кровь, детей не жалеют. Но даст эта кровь великие всходы...
– Молодец, что поднял записку, - похвалил меня Васька.
– Папа, я отнесу письмо туда...
– Иди, сынок, да будь осторожен. За нами следят.
Васька спрятал записку и ушел, а куда, не сказал.
Ночью у нас тайно собрались комсомольцы-партизаны. Ваня Президиум объявил о гибели Нади.
Комсомольцы поднялись и сурово запели; у меня даже мороз по коже прошел от того, как все происходило: тесная землянка, тусклый каганец, за окном глухая ночь, и стоят с непокрытыми головами комсомольцы, и поют вполголоса:
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас все так же солнце станет
Сиять огнем своих лучей.
Васька тоже пел. Я взглянул на него и не поверил сам себе: Васька плакал. Первый раз в жизни видел я, как слезы катились у него из глаз. Васька хмурился: не хотел, чтобы я видел, как он плачет. Сам я держался изо всех сил, хотя жалко было Надю.
– Все. Точка, - сказал Васька на другой день.
– Объявляю деникинцам красный террор!
И мы стали мстить белогвардейцам кто как мог. В одну походную кухню, прямо в кашу, набросали камней, у казака стащили затвор от карабина, на лавке у Мурата заляпали грязью деникинский плакат.