Повесть об учителе

Жизнь в детском доме наложила на неё своеобразный отпечаток: неприхотливость в быту, простота в отношениях и... затаённая тоска по ласке. В Илье подкупило, что за внешней галантностью проступало что-то сердечное, порой порывистое, неподвластное никаким расчётам.

... Шли они по длинному подземному переходу к метро у площади Ленина. Прислонившись к стене, девушка играла полонез Огинского. Время позднее, поток прохожих поредел. У ног музыкантши -- картонная коробка -- для денег. Но их там немного, да и то бумажная мелочь. Люди спешили по своим делам и, судя по картонке, музыка их не очень-то трогала. А играла девушка вдохновенно, будто перед ней переполненный зал и стоит ей только опустить смычок, как тишину разорвёт гром аплодисментов.

Ещё не доходя до скрипачки, Ольга раскрыла сумочку.

– Погоди, -- остановил её Илья и полез в карман.
– - Ты же не одна: с тобой кавалер.

Вытащил крупную купюру, на которую можно и в кафе посидеть.

"Да ты что?!
– - хотела остановить его Ольга.
– - Кавалер-то кавалер, но ведь не богач. Лейтенанты денег лопатами не гребут". Однако промолчала.

В коробку он денежку не кинул. Наклонился и аккуратно положил.

Девушка, продолжая играть, благодарно кивнула.

Они с минуту стояли, зачарованные музыкой. И вдруг он резко сжал её ладонь и задержал в своей. Мимолётный жест. Но как много для неё значил!

Вскоре пригласила его на "чашку чая". Илья решил чашкой чая не ограничиваться и прихватил бутылку с пакетом колбасы и сыра.

– За что будем пить?
– - Подержав бокал несколько секунд, пропел: --

Пьём за яростных и непохожих,

За презревших грошевой уют...

– За яростных пить не буду, -- воспротивилась Ольга.
– - Слишком много ярости и просто злобы скопилось в этом мире. И нечего презирать уют. Создавать его -- занятие куда как достойное.

Илья встал.

– Критику предыдущего оратора признаю вполне

справедливой. Меняю свой тост. Пьём за добрых и весёлых, умеющих жить со вкусом.

– Это я поддерживаю, -- чокнулась с ним Ольга.

"Хорошо посидели". Она показала свой фотоальбом. Вот здесь -- с родителями, совсем крохотуля. А это уже детдом... На детдомовских снимках лицо её уж очень серьёзно. Ни на одном из них не увидел улыбки.

"Да-а, досталась ей судьбинушка..." И ему стало как-то неловко: он-то вырос среди родительской ласки, а каково было ей в детдоме, похожим всем своим укладом на казарму!

И ещё отметил: в комнате, -- можно сказать, образцовый порядок и поистине уют. На окне -- белоснежная занавеска, кровать аккуратно заправлена таким же белоснежным покрывалом. На туалетном столике перед зеркалом -- рядком цилиндрики с помадой, флакончики. А на трёхэтажной книжной полке -- никаких побрякушек: только книги в безупречном равнении, как солдаты в строю. И ещё магнитофон.

Подошёл к полке, всмотрелся в обложки. Лермонтов, Блок, Есенин, Евтушенко...

– Ты, я гляжу, неравнодушна к поэзии.

– Ещё как! И к некоторым песням.... Хочешь послушать одну? Я её очень люблю.

– Послушаем.

Нажала на клавишу. Негромкий с хрипотцой голос, явно не рассчитанный на большие залы. И не столько пение, сколько доверительный, душевный разговор.

Спокойно, дружище, спокойно,

У нас ещё всё впереди...

Илья аж вздрогнул: да это же Юрий Визбор, его любимый бард! Надо же, так совпали их вкусы.

Пригласил и её к себе домой, вернее к своим родителям.

Его родители... Отец пришёл с войны 32-летним с двумя орденами, медалями и ...осколком в коленном суставе. Воевал в пехоте сержантом. Три ранения, полгода в госпиталях. Ходил с трудом. По профессии -- строитель-монтажник, но теперь-то куда?

Жена моложе его на восемь лет. Работала сборщицей на заводе, пела в художественной самодеятельности. Поженились весной 1941-го. Тогда же его послали в командировку на Урал -- на стройку металлургического цеха. Вместе прожили всего-то недели три. А тут война... В 1942-м с него сняли "бронь" -- и на фронт. В марте 45-го -- последнее, уже тяжёлое ранение в ногу и контузия. За месяц до его возвращения из госпиталя она стала певицей в музыкально-инструментальном ансамбле. Первые гастроли, аплодисменты, дарственные цветы... Потом он узнает: пела и при немцах в офицерском клубе.

Встретила мужа довольно буднично -- без слёз и восклицаний, будто и не было почти четырёхлетней разлуки.

Вскоре после его возвращения отправилась на очередные гастроли. Он терпеливо ждал... Но её приезд радости не принёс. Неся из кухни тарелку с борщом (сам варил к её приезду), у стола оступился. Тарелка резко качнулась, плеснув часть варева на её платье.

Вскочила с криком:

– Ты что, уже и тарелку донести не можешь?! Недотёпа!

Он мрачно усмехнулся:

– Да, после госпиталей стал недотёпой.

Вечер был испорчен.

С истерзанным коленом становилось всё хуже.

Пришлось лечь в больницу. После обследования хирург огорошил: образовался тромб, грозящий летальным исходом. Удалить его невозможно. Единственный выход -- ампутация ноги.

У него было такое же состояние как в 44-м под Ровно, когда лежал на картофельном поле, в полузабытье, истекая кровью, а потом его куда-то несли на плащпалатке. Очнулся в медсанбате от острой боли, волнами бившей в колено. И тогда подумал: самое страшное на войне -- не постоянная угроза смерти. К ней можно привыкнуть. Самое страшное -- это дикая, безостановочная боль, когда твой мир замыкается только в ней, и ты -- уже полная беспомощность.

Безнадёжно махнул рукой:

– Делайте, как считаете нужным.

Из больницы вышел на костылях без ноги.

Стал замечать: его инвалидность вызывала у неё раздражение.

Часто вскипали ссоры, порой по ничтожному поводу. То один её упрёк, то другой, и он уже не сдерживался. А когда наступало затишье, теплоты всё равно не ощущалось.

Как-то завёл разговор о детях. Не пора ли им заиметь ребёнка? Ведь прошло почти три года, как вернулся с войны. В ответ -- новое раздражение:

– А кто будет его выхаживать? Ты что ли на своих костылях? А у меня сам знаешь, какая работа: нынче здесь, завтра там.

Иногда задумывался: а женат ли он? И вообще, что он в ней углядел весной 41-го перед тем, как пойти в ЗАГС? Красивые ножки? Они и сейчас красивые, как и вся её внешность. А душа? Вот здесь-то, пришёл к горькому заключению, и вся заковыка. Эх, Алексей Михайлович, подвело тебя зрение: стекляшку, блестевшую на солнце, принял за золотой слиток.

Однажды она вернулась с очередных гастролей необычно приветливая. Чмокнула его в щёку, напевая, хлопотала на кухне, накрыла стол, поставила, к его удивлению, бутылку водки.