Повести и рассказы
Шрифт:
— Я лечусь, — говорил он, и плоское его лицо, вытянутое, словно дыня, разламывала трещина ухмылки. — Лечусь я, нормальную жизнь начинаю.
Дружба Фомы со старыми товарищами оказалась непрочной. Они уходили в армию, поступали в институты, женились — у них были свои заботы и дела, своя, нормальная, как у всех, жизнь, и в ней не было места для Фомы.
Он оставался один.
Женька Трифонов, вечный должник Фомы из-за проигрышей в чику, ненавидевший и боявшийся его, тут как-то раз вырвал у него из рук эту бутылку водки с наклейкой «Ессентуки»
— Т-ты… Или что тебе… в бок? — пробормотал Фома.
— Иди-иди, будешь мне еще антимонии разводить. — Женька ласково погладил себя кулаком по щеке. — Лечиться — так лечись, нечего людям нервы портить.
И все больше и больше Фома бывал с нами, бывшей «шелупней». Но, когда-то считавший нас сопляками, сейчас он сам казался нам младшим, мы были словно бы старше, мы переросли его и с неохотой впускали в свой круг.
А он с нами увязывался на Верх-Исетское озеро, на озеро Балтым, играл в домино и пинг-понг во дворе.
Одним дождливым каникулярным летом скучающая наша компания валялась на полатях в дровянике Борьки Жигалова и играла в карты. Дождь шуршал о шифер крыши, зацепленный за гвоздь фонарь высвечивал желтый круг на двух пыльных пальто, мы сидели на них и лениво бросали в этот круг хрусткие прямоугольники карт.
Кто-то загрохотал в дощатую дверь сарая, крючок запрыгал и жалобно завизжал в петле.
— Открывай, — потребовал, заходясь кашлем, голос.
— Фома, — вздохнул Борька. — Притащился… Откройте ему.
Я сполз с полатей и открыл дверь. На пороге в новом синем плаще и мягкой велюровой шляпе стоял Фома.
— Привет, синьоры, — сказал он и снял шляпу. — Разрешите погреть руки у вашего пылающего, как говорят, камина.
Плащ его был в потеках воды, с полей шляпы текло, словно с крыши.
— Ну, Фома… — зашумели с полатей. — Ну, фрайер… Все женщины — твои.
Фома захлопнул дверь.
— Всё! — закричал он. — Всё!.. Вот вам инвалид второй группы Геннадий Фомин. Комиссия припечатала — государственное обеспечение…
Он извлек из карманов плаща две бутылки «Московской», их зеленоватые бока мягко блеснули в падавшей сквозь щель нитке света.
— Лови! — и бросил их наверх, на полати.
Мгновенная, тяжелая и неловкая, наступила тишина, и стало слышно, как с плаща Фомы глухо капает на земляной пол вода.
— Знаешь… — сказал наконец кто-то. — Водка… Не пьем мы, водка же…
Фома заталкивал бутылки в карманы плаща, карманы были глубоки, как артезианские колодцы, но бутылки не лезли, они скользили у него в руках.
— Вы! — говорил он. — Вы… Люди вы или нет, не пойму я… С человеком, может, делается… Сколько, может, жил, он о том только и мечтал, чтобы гособеспечение ему дали. Вы-ы…
Мне показалось — сейчас он заплачет. Упрячет бутылки, выйдет из дровяника, и слезы будут катиться по впалым его, серым щекам, мешаясь с дождевыми каплями, и он побредет под этим дождем, сунув руки в
карманы и сгорбившись. Куда? Домой, в какой-нибудь подъезд или в какой-нибудь другой двор — искать другую компанию?..И я сказал:
— Генка… ты давай… Выпью я немного.
Борька поднял от карт, сваленных кучей на пальто, голову:
— Можно, парни… чуточку там. А?
И Фома помахивал акульим телом финки, кромсая на куске газеты колбасу.
— Сейчас я, мил друзья, сам себе господин, никто мне не указ. Хочу — сплю, хочу — пью, хочу — весь день в карты… Пенсия — вот она, — он похлопал себя по плащу, там, где должен был находиться карман, и затряс головой в велюровой шляпе. — Жизнь — форменный коммунизм. — От смеха в груди у него булькало, словно клокотала кипящая вода.
Он научил нас, как правильно затаивать дыхание, и мы, все по очереди, из одного стакана, выпили; сам Фома выпил целую бутылку — и его развезло. Зазвенело стекло фонаря, мы ползали по полатям, собирая осколки, Фома хватал нас за ноги и кричал:
— Вы говорите: пью я. А чего я пью, вы знаете, чего я пью?.. Дурак я, вот чего я пью… — Он взял себя за волосы и ударился головой, словно это была деревянная чурка, о стену. — Дурак! Пацан был… дурак. Мазин, гад. Воровством, говорит, свободу… Нате вам: сломанный позвоночник и туберкулез…
Мы оставили его спать и ушли из сарая. Дождь кончился, радуга стояла над городом. Фоме мы написали записку, чтобы он не забыл запереть дровяник.
А скоро мы, в детстве искавшие расположения Фомы, подростками через силу выносившие липкую его дружбу, совсем отвадили его от себя. Собственно, так оно вышло само-собой: уже были получены аттестаты зрелости и трудовые книжки, привычен был для нашего уха рев и грохот станков, терзающих резцами металл, и в обеденный перерыв за один столик со мной садился Борька Жигалов, подручный карусельщика цеха крупных механических узлов…
Бараки по улице Молотова снесли — восторженное пацанье, готовое обожать Фому за одно слово из его приключений во время бродяжничества по стране, рассыпалось горохом по всему городу. Услужливая Зиночка — возлюбленная всей поселковой шпаны — отказала ему.
В фойе «Темпа» встретился я с Фомой в последний раз. Горели лампы дневного света, бухал на эстраде духовой оркестр. Я был с девушкой, она ела эскимо; эскимо текло, моя подруга отставляла палочку его от себя — и несколько белых пятен уже красовалось у меня на рукаве рубашки.
Фома вылез из толпы.
— Привет приличному обществу, — поздоровался он. — Хорошо живете: в кино ходите, рубахи пачкаете…
— Ототру, — сказал я.
— Помогу! — закричал Фома и полез в карман пиджака. — Сейчас прямо, раз-два…
Он вытащил четвертинку водки и стал отколупывать крышку.
— Брось, — сказал я, стыдясь перед девушкой своего знакомства. — Да брось ты… Ты один?
— Двое нас, не видишь? — И Фома подмигнул моей девушке, словно у них был уговор против меня. — Я да теща… — И погладил, прижав к груди, чекушку.