Повести

даже легко, по крайней мере, просто: цель борьбы была очевидной, а над прочими обстоятельствами он

не очень раздумывал. В их партизанской жизни приходилось очень не сладко, но все-таки легче, чем

прошлым летом на фронте, и Рыбак был доволен. В общем ему пока что везло, наибольшие беды его

129

обходили, он понял, что главное в их тактике - не растеряться, не прозевать, вовремя принять решение.

Наверное, смысл партизанской борьбы заключался в том, чтобы, отстаивая собственную жизнь, чинить

вред врагу, и тут он чувствовал себя полноценным партизанским бойцом.

– Мамка, мамка идет!
– вдруг радостно вскричала детвора за перегородкой.

Рыбак метнул взглядом в окно и увидел на стежке женщину, которая мелкими шажками торопливо

семенила к избе. Длинноватая темная юбка, замызганный полушубок и платок, толсто накрученный на

голову, свидетельствовали не о первой молодости хозяйки, хотя, по-видимому, она еще не была и

старой. Следуя за ней взглядом, Рыбак осторожно подвинулся за окном. От детского крика встрепенулся

за столом Сотников, но, увидев Рыбака поблизости, опять вытянулся на скамье.

Когда в сенях стукнула щеколда, Рыбак отодвинулся на конец скамьи и постарался принять

спокойный, вполне добропорядочный вид. Надо было как можно приветливее встретить хозяйку, не

напугать и не обидеть ее: с ней предстояло договориться о Сотникове.

Она еще не открыла двери, как из-за перегородки высыпала детвора - две девочки, приподняв

занавеску, остались на выходе, а лет пяти мальчик, босой, в рваных, на шлейках штанишках, бросился к

порогу навстречу:

– Мамка, мамка, а у нас палтизаны!

Войдя, она сразу подалась вперед, чтобы подхватить мальчика на руки, но вдруг выпрямилась и с

недоуменным испугом взглянула на незнакомого ей человека.

– Здравствуйте, хозяйка, - со всей доброжелательностью, на которую он был способен сейчас, сказал

Рыбак.

Но хозяйка уже согнала с усталого лица удивление, мельком взглянула на стол с пустой миской, и что-

то на ее лице передернулось.

– Здравствуйте, - холодно ответила она, отстраняя от себя ребенка.
– Сидите, значит?

– Да вот как видите. Вас ждем.

– Это какая же у вас ко мне надобность?

Нет, тут не заладилось что-то, женщина явно не хотела настраиваться на тот тон, который ей

предлагал Рыбак, - что-то суровое, злое и сварливое послышалось в ее голосе.

Он пока смолчал, а она тем временем расстегнула старенький латаный тулупчик, стащила с головы

платок. Рыбак пристально вглядывался в нее - свалянные, нечесаные волосы, запыленные мочки ушей,

утомленное, какое-то серое, не очень еще и пожилое лицо с сетью ранних морщин возле рта

красноречиво свидетельствовали о непреходящей горечи ее трудовой жизни.

– Какая еще надобность?
– Она бросила платок на шест возле печи, опять повела взглядом на конец

стола с миской.
– Хлеба? Сала? Или, может, яиц на яичницу захотелось?

– Мы не немцы, - сдержанно сказал Рыбак.

– А кто же вы? Может, красные армейцы? Так красные армейцы на фронте воюют, а вы только по

зауглам шастаете. Да еще подавай вам бульбочки, огурчиков... Гэлька, возьми Леника!
– крикнула она

старшей, а сама, не раздеваясь, на скорую руку начала прибирать возле печи: горшки - на загнетку,

ведро - к порогу, веник - в угол.

За столом начал настойчиво кашлять Сотников, она покосилась на него, нахмурилась, но

промолчала; продолжая убирать, задернула грязную занавеску над лазом в подпечье. Рыбак поднялся,

сознавая, что допустил ошибку: видимо, обращаться с ней надо было построже, с этой сварливой,

раздраженной бабой.

– Напрасно, тетка. Мы к вам по-хорошему, а вы ругаться.

– Я разве ругаюсь? Если бы я ругалась, вашей бы и ноги здесь не было. Цыц вы, холеры! Вас еще не

хватало!
– прикрикнула она на детей.
– Гэля, возьми Леника, сказала! Леник, побью!

– А я, мамка, палтизапов смотлеть хочу.

– Я тебе посмотрю!
– с угрозой топнула она к перегородке, и дети исчезли.
– Партизаны!

Рыбак внимательно наблюдал за ней, размышляя: отчего бы ей быть такой злой, этой Дёмчихе? В

голове его возникали самые различные на этот счет предположения: жена полицая, какая-нибудь родня

здешнего старосты или, может, чем-либо обиженная при Советской власти? Но, поразмыслив, он

отбросил все эти домыслы, явно не вязавшиеся с нищенским видом этой женщины.

– А где твой Дёмка?
– вдруг спросил Рыбак.

Она выпрямилась и как-то настороженно, почти испуганно взглянула на него:

– А вы откуда знаете Дёмку?

– Знаем.

– Чего ж тогда спрашиваете? Разве теперь бабы знают, где их мужики? Побросали, вот и живи как

хочешь.

Она взяла с порога веник и начала заметать возле печи. Все ее размашистые движения

свидетельствовали о крайнем нерасположении к этим непрошеным гостям. Рыбак все думал, не зная,

как наконец подступиться к Дёмчихе с тем главным разговором, ради которого он дожидался ее.

– Тут, видишь ли, тетка, товарищ того...

Она разогнулась, подозрительно взглянула на Сотникова в углу. Тот двинулся, попытался встать и

заметно подавил стон. Дёмчиха на минуту замерла с веником в руках. Рыбак поднялся со скамьи.

– Вот видишь, плохо ему, - сказал он.

130

Сотников минуту корчился от боли в ноге, обеими руками держась за колено и сжимая зубы, чтобы не

застонать.

– Черт, присохла, наверно.

– А ты не дергайся. Лежи. Тебя же не гонят.

Пока Рыбак устраивал на скамье его ногу, Дёмчиха все хмурилась, но мало-помалу резковатое

выражение на ее лице стало смягчаться.

– Подложить что-нибудь надо, - сказала она и пошла за перегородку, откуда вынесла старую, с

вылезшими клочьями серой ваты, измятую телогрейку.
– На, все мягче будет.