Повести

– Иван, - сказала девушка, делая ударение на «и».
– Ты не имель зло Джулия?

– А чего мне злиться?

– Ты нон безе?

– Можешь не бояться.

– Нон бояться, да?
– улыбнулась она.

– Да.

Однако улыбка скоро сбежала с ее усталого лица, которое стало сосредоточенным, видимо отразив

невеселый ход ее мыслей.

– Джулия руссо нон бояться. Джулия снег бояться.

Иван, идя впереди, вздохнул: в самом деле, снег и такой скудный запас хлеба все больше начинали

беспокоить его. Он подумал уже, что надо было у лесника прихватить еще что-нибудь и обязательно

обувь - ведь с голыми ногами было более чем глупо лезть в такой снег. Хотя, как всегда, хорошие мысли

появлялись слишком поздно. Вначале они, конечно, не думали, что доберутся до снежных вершин, тогда

счастьем казалось ускользнуть от облавы. И так спасибо австрийцу - если бы не он, хлеба у них не было

бы. Иван быстро шел по тропке, сбоку по косогору волочились, мелькали две длинные, до самого низа,

тени. Утешать, уговаривать спутницу он не хотел, только сказал:

– Куртка у тебя есть. Чего бояться? Манто не жди.

Девушка вздохнула и, помолчав, вспомнила с грустью:

– Рома Джулия много манто имел. Фир манто - черно, бело...

Он насторожился и замедлил шаг:

– Что, четыре манто?

– Я. Фир манто. Четыре, - уточнила она по-русски.

– Ты что, богатая?

Она засмеялась:

– О, нон богата. Бедна, Политише гефтлинг.

– Ну не ты - отец. Отец твой кто?

– Отэц?

– Ну да, фатер. Кто он?

21

– А, иль падре!
– поняла она.
– Иль падре - коммерсанте. Директоре фирма.

Он тихо присвистнул - ну и ну! «Не хватало еще, чтобы этот фатер оказался фашистом, вот была бы

прогулочка по Альпам!» - подумал он и резко обернулся:

– Фатер фашист?

– Си, фашисте, - просто ответила Джулия, живо взглянув в его посуровевшие глаза. - Командир

милито.

Еще лучше! Черт знает что делается на свете! Как говорил Жук - бросишь палку в собаку, попадешь в

фашиста.

Он сошел на крап тропинки, дал девушке поравняться с собой и впервые с пробудившимся интересом

оглядел ее стройную, складную, хотя и неказисто одетую, фигурку. Но, странное дело, эта полосатая, с

чужого плеча одежда всей своей нелепостью не могла обезобразить ее врожденного девичьего обаяния,

которое проглядывало во всем: и в гибкости и точности движений, и в ласковой приятности лица, и в

манере улыбаться - заразительно и радостно. Она покорно и преданно посматривала на него, руки

держала сцепленными в рукавах тужурки и привычно постукивала по тропке своими неуклюжими

клумпесами.

– А ты что ж... Тоже, может, фашистка?
– с внутренней настороженностью спросил Иван.

Девушка, наверно, почувствовала плохо скрытое подозрение и кольнула его глазами.

– Джулия фашиста? Джулия - коммуниста!
– объявила она с упреком и с чувством достоинства.

– Ты?

– Я!

– Врешь!
– после паузы недоверчиво сказал он.
– Какая ты коммунистка!

– Коммуниста. Си. Джулия коммуниста.

– Что, вступила? И билет был?

– О нон. Нон тэсарэ. Формально нон. Моральмэндэ коммуниста.

– А, морально!.. Морально не считается.

– Почему?

Он промолчал. Что можно было ответить на этот наивный вопрос? Если бы каждого, кто назовет себя

коммунистом, так и считать им, сколько б набралось таких! Да еще буржуйка, кто ее примет в партию?

Болтает просто. Несколько приглушив свой интерес, Иван пошел быстрее.

– У нас тогда считается, когда билет дадут.

– А, Русланд? Русланд иначе. Я понимайт. Русланд Советика.

– Ну конечно. У нас не то что у вас, буржуев.

– Советика очэн карашо. Эмансипацио. Либерта. Братство. Да?

– Ну.

– Это очэн, очэн карашо, - проникновенно говорила она.
– Джулия очэн, очэн уважаль Русланд. Нон

фашизм. Нон гестапо. Очэн карашо. Иван счастлив свой страна, да?
– Она по тропке подбежала к нему и

обеими руками обхватила его руку выше локтя.
– Иван, как до война жиль? Какой твой дэрэвня? Слюшай,

тебя синьорина, девушка, любиль? - вдруг спросила она, испытующе заглядывая ему в глаза. Иван

безразлично отвел глаза, но руки не отнял - от ее ласковой близости у него вдруг непривычно защемило

внутри.

– Какая там девушка? Не до девчат было.

– Почему?

– Так. Жизнь не позволяла.

– Что, плёхо жиль? Почему?

Он вовремя спохватился, что сказал не то. О своей жизни он не хотел говорить, тем более что у нее

было, видимо, свое представление о его стране.

– Так. Всякое бывало.

– Ой, неправдо, неправдо, - она хитро скосила на него быстрые глаза.
– Любиль много синьорине.

– Куда там!

– Какой твой провинция? Какой место ты жиль? Москва? Киев?

– Беларусь.

– Беларусь? Это провинция такой?

– Республика.

– Република? Это карашо. Италия монархия. Монтэ - горы ест твой република?

– Нет. У нас больше леса. Пущи. Реки, озера. Озера самые красивые, - невольно отдаваясь

воспоминаниям, заговорил он.
– Моя деревня Терешки как раз возле двух озер. Когда в тихий вечер

взглянешь - не шелохнутся. Словно зеркало. И лес висит вниз вершинами. Ну как нарисованный. Только

рыба плещется. Щука - во! Что эти горы!..

Он выпалил сразу слишком много, сам почувствовал это и умолк. Но растревоженные воспоминанием

мысли упрямо цеплялись за далекий край, и теперь в этом диком нагромождении скал ему стало так

невыносимо тоскливо, как давно уже не было в плену. Она, видно, почувствовала это и, когда он умолк,

попросила:

– Говори еще. Говори твой Беларусь.