Повести

делом он стащил с ноги кирзовый сапог и перемотал портянку. Потом вынул из вещмешка два сухаря,

сунул в карман; вещмешок переставил ближе к Ивановскому.

– И это... Автомат возьму - ладно?

– Возьми.

– С автоматом, знаете... Увереннее.

Лейтенант видел, Пивоваров не мог сдержать радости, получив такое оружие, о котором мечтал

каждый боец на фронте. Автоматы были еще в новинку, пехоту почти сплошь вооружали винтовками.

Ивановский сам получил его накануне выхода: генерал, раздобрившись, приказал своему коноводу

передать автомат лейтенанту. Конечно, теперь в их положении оружие решало если не все, то многое, на

извечной силе оружия держались мизерные их возможности.

– А винтовка пусть здесь побудет. В случае чего вам сгодится.

Лейтенант не возражал, и Пивоваров снял с ремня оба брезентовых подсумка, звякнув обоймами,

положил их на пол возле скамейки.

– Винтовка хорошая: бой в самую точку. Старшина пристреливал.

Ивановский, рассеянно слушая бойца, думал, что винтовка, несколько обойм патронов,

противотанковая граната и две бутылки с КС - наверно, этого будет достаточно. Повезет - он дождется

Пивоварова с лыжами, и, может, они еще что предпримут. А нет - придется стоять за себя до конца.

Пивоваров перемотал и другую портянку, подтянул ремень и с видимым удовольствием закинул за

плечо автомат. Похоже, он уже был готов отправиться в недалекий, но, кто знает, вряд ли безопасный

путь.

– Сколько на ваших там? Пять уже? Ну, я за часок обернусь, тут недалеко...

За часок он обернется, и опять они будут вместе. В минуту новой разлуки Ивановский почувствовал,

как, в общем, неплохо ему было с этим тихим безотказным парнишкой и как, наверно, нелегко будет

теперь в одиночестве пережить этот час. Разобщенность значительно ослабляла их силы. В действие

вступала странная, попирающая математику логика, когда два, разделенное на два, составляло менее

чем единицу, так же как в других случаях две вместе сложенные единицы заключали в себе больше двух.

Наверно, такое с трудом согласовывалось с нормальной логикой и было возможно лишь на войне. Но

что это именно так, лейтенант слишком хорошо знал по собственному опыту.

Боец готов был идти, но почему-то медлил, наверно, недоставало еще какой-нибудь самой последней

малости в их прощании. Ивановский знал, в чем была эта малость, и он колебался. Появилась

последняя возможность заглянуть в ту злосчастную деревню и еще раз попытаться узнать что-либо о

штабе. Хотя бы в общих чертах, чтобы не с пустыми руками предстать перед пославшим их генералом и

хоть в какой-то степени искупить их досадную неудачу с базой. Но он не мог не знать также, что

малейшая неосторожность Пивоварова может обернуться сразу тройной бедой, навсегда покончив с их и

без того ничтожной возможностью исполнить свой долг и вернуться к своим.

– Так я пойду, товарищ лейтенант, - решился Пивоваров, поворачиваясь к порогу, и лейтенант сказал:

– Погоди. Знаешь... Я не настаиваю, смотри сам. Но... Может, ты как сумеешь... Что там, в деревне?

Похоже ведь - штаб...

Он замолчал.

Пивоваров настороженно ждал, но, не дождавшись ничего более, сказал просто:

– Хорошо. Я попробую.

Что-то в Ивановском протестующе вскричало в простреленной его груди. Что значит - попробуй, от

пробы немного проку, тут нужна змеиная хитрость, упорство, выдержка, и то сверх всего остается риск

головой. Но он не мог этого объяснить бойцу, что-то мешало ему говорить о страшных, хотя и слишком

обычных на войне вещах, к тому же он едва осиливал в себе боль и слабость. И он лишь выдохнул:

– Только осторожно!..

– Да ладно. Вы не беспокойтесь. Я тихонько...

– Да. И недолго...

– Ладно. Вот тут водички вам, - зачерпнув в кадке, боец поставил у изголовья жестянку с водой.
– Если

пить захотите...

Утомленный трудным разговором, Ивановский прикрыл глаза, слушая, как Пивоваров вышел в

предбанник, не сразу, осторожно, отворил там дверь и плотно прихлопнул ее снаружи. Минуту еще

Ивановскому слышны были его удаляющиеся за банькой шаги, они быстро глохли, и с ними, казалось,

уходила какая-то надежда; что-то для них безвозвратно заканчивалось, не начав нового. Он стал ждать,

тягостно, упорно, вслушиваясь в каждый шорох ветра на крыше, каждый отдаленный в деревне звук; он

жил в тревожном скупом мире звуков, иногда заглушаемых собственным кашлем и глухим хрипом в

груди.

Постепенно, однако, слух его стал притупляться от усталости, вокруг все было тихо, и сознанием

завладевали мысли, которые причудливо ветвились во времени и пространстве. Похоже, он начинал

дремать, и тогда среди полубредовых видений выплывало что-то похожее на быль или его прошлое,

тревожившее и сладостно томившее его одновременно.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

92

До отхода поезда оставалось несколько последних минут, а она стояла на платформе и плакала.

Никто, видно, не провожал ее здесь, и никто не встречал, вообще народу в этот утренний час на перроне

было немного, и Ивановский, опустившись на ступеньку ниже, шутливо окликнул девушку:

– Эй, красавица, зачем плакать? Другого найдем.

Сказано это было из молодого озорства, дорожной, ни к чему не обязывающей легкости в отношениях

между незнакомыми людьми, которые случайно столкнулись и тут же расстаются, чтобы никогда больше

не встретиться. Но девушка уголком цветастой, повязанной на шею косынки смахнула слезу и бегло

скользнула по нему испытующим взглядом. Сзади за ним, держась за поручень, нависал Коля Гомолко,

оба они были в хорошем, приподнятом настроении и, казалось, любое на свете горе могли обратить в