Повседневная жизнь армии Александра Македонского

Жалованье

Сколько же получали те, кто не сложил голову во время штурмов городов и крепостей, посреди пустынь, будучи застигнутым врасплох из засады? Слово «солдат» подразумевает жалованье ^[18] , слово «наемник» — торговую сделку. Говоря о финансовых запросах нескольких сотен тысяч брошенных в царскую мясорубку воинов, задавленных нищетой и потому принужденных себя продавать, античные авторы проявляют странную сдержанность. И лишь проверяя и сопоставляя факты, мы можем предположить, на что могли надеяться юноши из македонских семей, насильно взятые в конницу и национальное ополчение, всадники и пехотинцы союзнических контингентов, чужеземные вспомогательные войска, в большей или меньшей степени обученные владеть тем или иным оружием. Разумеется, на высокую плату и поживу: золото, земли, женщин, скот. Но какая разница в оплате! Воинам отпущенного из войска греческого контингента после смерти Дария в конце лета 330 года было выдано специальное вознаграждение: каждый всадник получил 1 талант, то есть 6 тысяч драхм, а каждый пехотинец — только тысячу драхм, то есть в шесть раз меньше. Тем же, кто предпочел остаться в армии и принять участие в бесконечных кампаниях (еще в течение семи лет!), выплатили 3 таланта. Год спустя 900 ветеранов покидают войско в Согдиане, и на этот раз, похоже, они получают двойную плату: каждый всадник (македонский) — 2 таланта, каждый пехотинец (наемник) — 3 тысячи драхм. Наконец, у Квинта Курция (V, 1, 45) мы узнаем, что серебро, доставленное персами в Вавилон, пошло на вознаграждение: каждому македонскому всаднику — 600 драхм, каждому всаднику союзнической кавалерии — 500 драхм, каждому македонскому пехотинцу — 200 драхм, каждому наемнику — трехмесячное жалованье, то есть от 230 до 375 драхм. Поскольку речь идет о премии, составляющей 10 процентов от сумм, перечисленных ниже, можно сделать вывод, что после битвы при Гавгамелах (1 октября 331 года) и захвата персидских сокровищ один македонский всадник получил в шесть раз больше, чем македонский же пехотинец, и что всадник союзнических войск, будь то фессалиец, фракиец, иониец, которому выдавалось 5 тысяч драхм, получал в три-четыре раза больше, чем наемник-пехотинец.

Переведем эти цифры в ежедневный заработок: конный гетайр из личной гвардии царя мог рассчитывать на 14 драхм и 4 обола в день, всадник союзнического войска — на 14 драхм, гетайр пешей гвардии — на 5,5 драхмы, иноземный наемник — на 3–4 драхмы. Но в эту же самую эпоху афинский гражданин, участвуя в народном собрании или будучи членом городского совета, получал 1 драхму за целый день заседаний, а свободный рабочий — 2 драхмы за целый день работ. А ведь половину времени жители Афин не работали! Всё это мы узнаем из элевсинских счетов за 330 год. В таком случае понятен материальный интерес юношей из Македонии и Греции записаться в войско победителей: обещание ежедневного жалованья, в пятнадцать раз превышающего заработок самых высокооплачиваемых греческих рабочих. Что же касается покупательной способности этих монет, скажем, что 166 драхм, причитавшихся каждый месяц пехотинцу македонской фаланги, в Азии выплачивали, выдавая 8,5 золотых статиров. Каждый статир весил 8,55 грамма, в то время как французский луидор весит лишь 6,45 грамма, откуда следует, что самый незначительный из этих пехотинцев мог рассчитывать на ежемесячные 7400 франков 1981 года, и это без дополнительного поощрения, подарков, добычи и просто спекуляции. Ежемесячно 10 и 17 статиров доставались старшинам воинов.

Всадник, получавший в ходе боевых действий в три раза больше, находился, как это ни странно, в менее выгодном положении, поскольку он должен был содержать одну или несколько лошадей, по необходимости их заменяя, а также иметь одного или нескольких конюхов. Даже если он происходил из обеспеченной семьи и у него был собственный конь, при этом он едва ли мог рассчитывать больше чем на треть жалованья в качестве чистого личного дохода. Античные историки показывают нам этих господ погрязшими в долгах. К концу своих походов царь вынужден был запретить пиры стоимостью более 10 тысяч драхм ( Плутарх«Жизнь», 23, 10). Оценивая минимальную дневную оплату в Греции в одну драхму, мы можем себе представить тот образ жизни, на который рассчитывали воины Великого Царя. Что же тогда говорить о спекулянтах, наживавшихся на сбыте награбленного, торговле женщинами и детьми, использовавших все возможности, предоставляемые черным рынком. Для них война была самой выгодной операцией. В конце зимы 330/29 года в армии был такой голод, что амфора меда стоила 390 драхм, а амфора вина — 300 драхм. Последняя добыча (в Персии), как пишет Квинт Курций (VI, 2, 10), составляла 26 тысяч талантов. Из них 12 тысяч было употреблено на снабжение воинов продовольствием, но столько же было расхищено охраной.

Надежда на обогащение

Вспоминается благородная миссия, которую дважды возлагал на царей Македонии Всегреческий союз в период между 337 и 335 годами, назначая их командующими походов в Азию: «Освободим греков, наших братьев». И почти что всем было невдомек, что греческие города в Азии, едва только «освободятся» от «дани» царю Персии, начнут платить «контрибуцию» освободительной армии. Велика разница, нечего сказать! Строптивцы, такие как Милет и Галикарнас, подверглись осаде, а после испытали на себе все прелести закона «горе побежденным». Дело в том, что финансовое положение войска при выступлении в поход было очень шатким, интендантская служба располагала не более чем 70 талантами (этого едва хватало на плату пехотинцам македонской фаланги за семь дней кампании!) и запасами провианта на тридцать дней. Во время бунта в Описе в 324 году царь заявляет, что обнаружил в казне Филиппа менее 60 талантов, между тем как долгов было на 500 талантов. Ему пришлось даже занять 800 талантов, чтобы экипировать войско, прежде чем оно покинуло Европу (если только эта сумма не была ежемесячным жалованьем, предназначенным его 1800 всадникам и 12 тысячам пехотинцев). После первой же крупной битвы осенью 334 года царю, несмотря на «контрибуции» греческих городов, пришлось распустить флот, поскольку деньги подходили к концу. Тем не менее войско не разбежалось, а при осаде Тира в 332 году греческий флот вновь прибыл поддержать пехотинцев. Дело в том, что всех этих людей, всех этих сто тысяч свободных человеческих существ, пустившихся в великий поход, от царя до самой последней проститутки, воодушевляла вовсе не идея крестового похода, не любовь, не ненависть, а надежда сделать состояние. Война должна питать войну или, вернее, Македонию, нацию хищников.

Психологический фактор

О духе этого войска, его целях и интересах можно узнать, перечитав следующий пассаж, вкладываемый Аррианом (или, вернее, Птолемеем Лагом, одним из тех, кто извлек наибольшую выгоду из всех операций) в уста царю перед битвой при Иссе в ноябре 333 года: «Македонянам, издавна закаленным в воинских трудах и опасностях, предстоит сразиться с мидийцами и персами, то есть с теми, кто более всех прочих погряз в роскоши. Но прежде всего мы, свободные люди, идем на битву с рабами. А если кому, будучи греком, придется биться с греками же, то основания у тех и других совершенно разные. Те, что служат Дарию, рискуют собой за плату, причем небольшую, те же, что с нами, добровольно явились защищать Грецию. Что до варваров в наших войсках, эти фракийцы, пеонийцы, иллирийцы, агриане, то есть самые неутомимые и воинственные народы Европы, будут противостоять самым изнеженным и трусливым племенам Азии» (II, 7, 4). Разумеется, эти доводы являлись психологической подготовкой для тех, кто шел в бой, или, по крайней мере, поддерживали их моральных дух в критические моменты. Но какая удивительная смесь идеализма и реализма, лжи и цинизма, предвидения и иллюзий! Понятно, что Восточная Европа или, по крайней мере, самые нуждающиеся и состоявшие на жалованье у Македонии народы Балкан жаждали наброситься на богатую и слабо защищенную Азию. И это была не столько война свободы и рабства, сколько война наемников двух видов: наемников амбициозного вождя с наемниками царя, придерживавшегося оборонительной тактики. Никто лучше Демосфена, ярого противника Македонии и поклонника Персии, не смог выразить состояние умов, самый дух войны, когда в 330 году ему довелось вспоминать события восьмилетней давности: «Следовало ли нашему государству отказаться от своей гордости и достоинства и, презрев славу и права предков, став в один ряд с фессалийцами и долопами, помогать Филиппу завоевывать власть над Грецией? Или же, не доходя до таких поистине ужасных действий, надо было оставаться равнодушными и, уже давно предвидя то, что должно произойти, если никто не окажет сопротивления, позволить всему этому случиться? Разумеется, я бы охотно спросил того, кто больше всех критикует то, что произошло, на какой стороне хотел бы он видеть наше государство» (О венке, 63–64).

На самом деле не всё сводится к простому вопросу о деньгах, к низменному желанию обогатиться или провернуть выгодное дело. Этих мужчин и женщин, тронувшихся с места в 334 году, не зная куда, ради кого и зачем, вдохновляла некая сила, которая у их противников несомненно отсутствовала. Тем более не стоит недооценивать отвагу этих жителей Балканских гор, ведь некоторые из них преодолели пешком 18 тысяч, а большая часть — 6 тысяч километров, чтобы заложить и удерживать форпосты в центре Азии и Индии. Аристотелю, мыслителю при македонском дворе, частично являвшемуся вдохновителем политики Филиппа, мы обязаны умением распознавать многочисленные причины явлений, и прежде всего причины изначальные и финальные. Согласимся с ним в том, что люди, которые весной 334 года длинными колоннами, с обозом в три тысячи повозок, двинулись к топким берегам Граника, имели для этого, по крайней мере, два основания: веру в выкованную Филиппом военную машину и надежду снискать с ее помощью лучшую долю. Лишь немногие из них, воспитанные на греческой математике, знали, что расчет верен. Но даже читатели Гомера и Ксенофонта не догадывались о том, как мало воинов вернется назад. Эти люди совершенно не думали об ожидавших их ранениях, болезнях, увечьях, тем более не представляли себе тот путь, который им предстояло пройти, и безжалостную природу, с которой им предстояло столкнуться. Им говорили, что на берегах Азии они встретят лишь греков, что варвары не способны сопротивляться самой сильной и дисциплинированной армии в мире, что Парменион и Аттал уже два года как победили рабов Дария и его военачальника Мемнона, что олимпийские предзнаменования благоприятны все до одного, что разведчикам и лазутчикам превосходно известна дорога, что юный царь невероятно удачлив… Подобно Филиппу, они согласились с тем, чтобы «пожертвовать фортуне любую часть своего тела, лишь бы только то, что у них останется, жило в почете и уважении». Что ж, Agathei Tykhei, в добрый час!

Те очевидцы, что наблюдали их движение, должны были забыть их «героические и грубые мечтания» и впредь помышлять лишь о трех объективных факторах победы, о тройном превосходстве союзного войска, а именно: о тяжелой коннице гетайров, стальном еже фаланги, инженерном корпусе с его метательными машинами и осадными орудиями. Всё же прочее для историков — не более чем золотая легенда ^[19] или беллетристика.

Глава II ВОЙСКО И ЕГО КОМАНДОВАНИЕ

Напомним знаменитое изречение, которым начинается устав наполеоновской армии: «Поскольку на дисциплине зиждется основная сила любой армии, необходимо, чтобы всякий вышестоящий добивался от подчиненных полного и абсолютного подчинения. Любой приказ, каким бы он ни был, должен исполняться без колебаний или ропота, ответственность за него ложится исключительно на лицо, его отдавшее. Возражения нижестоящего возможны лишь после исполнения приказа». Думается, что те же принципы, широко применявшиеся и римлянами, пришли на ум еще создателям македонской армии, Архелаю I в конце V века и Филиппу II в середине IV века до нашей эры. Во всяком случае, поведение и действия устрашающей фаланги, организованной первым и реорганизованной вторым, эффективность корпуса царских гетайров, расширенного Филиппом до восьми сотен человек, базировались на трех основных понятиях: дисциплина, власть, ответственность или, если хотите, трех глаголах, служащих точками отсчета для этой главы: подчиняться, командовать, требовать.

Подчинение

Были ли они набраны на всю военную кампанию (которая могла длиться десять и более лет) или на определенный срок, принадлежали ли они к национальному ополчению, союзным контингентам или наемникам, были ли они греками или персами, мужчины в армии прежде всего обязаны были подчиняться. Peithesthai— один из глаголов, чаще всего встречающийся в греческих текстах, подобно слову «дисциплина» в латинских. Примером беспрекословного подчинения являются многодневные приступы стен Фив, Милета, Галикарнаса, Тира, Газы. Приказ касался всех: «Старики-македоняне, по возрасту освобожденные от участия в бою (мужчины более сорока пяти лет, порой седовласые, как Парменион), ходившие в походы еще с Филиппом и во многих битвах спасавшие положение, увидели, что настал их час показать себя. Значительно превосходя воинским разумением и опытом молодых солдат, они… составили отряд и, сомкнув щиты, остановили неприятеля, уже считавшего себя победителем» ( Диодор, XVII, 27, 1–2). Подчинение требуется даже на марше или в бою, когда необходимо занять предписанное место (слово taxisозначает как отданный приказ, так и подразделение). Подчинение должно быть ежеминутным, оно проявляется на всех уровнях военной иерархии. Из него вытекают единство и сила армии. Из него вытекают ее дух и сущность. Приказа не дожидаются, его не провоцируют: ему идут навстречу. Явление тем более удивительное для историка, что в IV веке до нашей эры греческие и прочие союзники и наемники были преимущественно индивидуалистами, если не сказать: довольно-таки малонадежными субъектами.

Известны как минимум три примечательных примера беспрекословного подчинения, то есть слепой преданности командующему. Все три раза речь шла об овладении крепостями, считавшимися неприступными и расположенными на вершинах практически отвесных скал, и похоже на то, что каждая из этих цитаделей носила одно и то же персидское название Аварана, то есть «крепость», греки же называли такое место Аорном или Аорнидой («место, куда не долетит и птица»). За местоположение этих крепостей принимают: первой — Ташкурган в Бактриане (Афганистан), второй — Байсун-тау в Согдиане (Узбекистан), третьей — Пир Сар в Охинде в излучине Инда (Пакистан). Рассказ Арриана (Анабасис, IV, 18, 4–19, 4) о взятии второй крепости весной 328 года, несомненно, отличают большая трезвость и сдержанность, чем описание Квинта Курция (VII, 11), но современный читатель предпочитает живость и красочность описания последнего. Так что я процитирую здесь его с необходимыми комментариями: «Царь усмирил и остальные области (между Термезом и Самаркандом). Оставалась одна скала, занятая согдийцем Аримазом с 30 тысячами воинов (?), собравших туда заранее продовольствие, которого бы хватило для такого большого числа людей на целых два года (!). Скала поднимается в вышину на 30 стадиев (5550 метров!; на самом деле менее 400 метров), а в окружности имеет 150 (на самом деле 10 метров). Отовсюду она обрывистая и крутая, подняться можно лишь по очень узкой тропе. На половине высоты есть в ней пещера с узким и темным входом; он постепенно расширяется, а в глубине имеется обширное убежище… (Здесь Арриан добавляет, что рано выпавший снег сделал склоны еще более неприступными.)…Прежде чем решиться на осаду, царь послал к варварам сына Артабаза Кофа и предложил им сдать скалу. Ответ Аримаза, который полагался на неприступность своей позиции, был полон дерзких слов, под конец он даже спрашивал, не умеет ли Александр летать. (В тексте Арриана: «Враги, смеясь как варвары, каковыми они были, предложили ему найти летающих солдат, которые могли бы захватить гору вместо него…») Эти слова, переданные царю, столь задели его за живое, что, созвав лиц, с которыми он обычно совещался, он сообщает им о дерзости варвара, насмехающегося над тем, что у них нет крыльев; он добавил, что в ближайшую ночь он заставит Аримаза поверить, что македоняне умеют и летать. "Приведите ко мне, — сказал он, — из своих отрядов 300 самых ловких юношей, которые дома привыкли гонять стада по горным тропам и почти непроходимым склонам". Те быстро привели к нему юношей, отличавшихся ловкостью и энергией. (Затем следует длинная речь царя, достойная воображения и красноречия греческих риторов, но завершающаяся обещанием, вполне способным вдохновить добровольцев): "Кто первый достигнет вершины, получит в награду 10 талантов, поднявшийся вторым получит на один талант меньше — и так далее вплоть до десятого человека (60 тысяч франков золотом! Арриан говорит о 12 талантах, то есть 72 тысячах франках золотом, а кроме того он более щедр и говорит о трехстах золотых монетах, причитающихся последнему). Однако я уверен, что вы будете думать не столько о вознаграждении, сколько об исполнении моей воли". Они выслушали царя с таким воодушевлением, будто уже заняли вершину. Когда их отпустили, они стали приготовлять железные клинья, чтобы вбивать их между камнями, и крепкие веревки. Царь, кругом осмотрев скалу, велел им взобраться во вторую стражу в том месте, где подступ казался менее всего трудным и крутым, и пожелал успеха. Те, взяв с собой продовольствия на два дня и вооружившись только мечами и копьями, стали подниматься. Сначала шли, затем, дойдя до обрывистых мест, одни подтягивались, ухватившись руками за выступы скал, другие взбирались с помощью веревок, закидывая их на клинья, вбитые в щели между камнями (или в снег, как пишет Арриан), чтобы становиться на них ногами…Печальное было зрелище, когда кто-нибудь, сделав неверный шаг, срывался и летел вниз, указывая тем самым и другим на угрожающую опасность. Однако они, одолев эти препятствия, всё же добрались до вершины горы, утомившись от непрерывных усилий, а некоторые даже с телесными увечьями; ночью их сковал сон…Из их отряда при подъеме погибло 32 человека (Арриан: «чьи тела даже не смогли отыскать в снегу»)…На следующий день, еще до рассвета, царь первым заметил знак покорения вершины…Из македонского лагеря уже были слышны звуки труб и клич воинов…Аримаз, отчаявшийся в своем положении, хотя еще не всё было потеряно, спустился в лагерь вместе с близкими и знатнейшими мужами своего племени. Всех их Александр велел подвергнуть бичеванию и распять у самого подножия скалы». Добавим для красоты, что частью предания стало пленение Роксаны «Прекрасноликой», которую царю предстояло сделать своей законной супругой. Тридцать два погибших из чувства долга и ради руки царевны придают македонской дисциплине личностный и даже пылкий характер, не имеющий ничего общего с дисциплиной греческих гоплитов. Отныне на место идеи Родины встает один-единственный человек — для тех, кто ему подвластен.

Отбросив из этого рассказа все преувеличения и романтизм, мы видим, что подчинение в македонском войске основывается скорее на чувстве, нежели на разуме. Подчиняются не потому, что знают о детальной подготовке похода, а военачальники сознают свое значение и цели, не потому, что средства надежны, снабжение испытано, а сведения проверены. Подчиняются из нематериальных, как бы религиозных соображений, из веры в слово царя, этого гаранта и вдохновителя всех повсеместно исполняемых ритуалов. Его военная доблесть ( arete) — благодать, божественная милость, сравнимая с доблестью бога Зевса, чьим потомком он является через Геракла и Ахилла, а также его представителем и жрецом на земле. Все, от последних пехотинцев до стоящих повыше воинских старшин, подчиняются из долга, основанного скорее на страхе и религиозном почитании. Уже в 336 году существовала своеобразная мистика вождя. И горе тому, кто по недосмотру или демонстративно презирал священный характер дисциплины! В октябре 324 года царь без суда, просто на основании задержания, приказал казнить нескольких бунтарей в Сузах. Шесть месяцев спустя «Александр уже разделся для натирания маслом, собираясь играть в мяч. Когда пришло время одеваться, юноши, игравшие вместе с ним, увидели, что на троне молча сидит какой-то человек в царском облачении с диадемой на голове. Человека спросили, кто он такой, но тот долгое время безмолвствовал. Наконец, придя в себя, он сказал, что зовут его Дионисий и родом он из Мессении; обвиненный в каком-то преступлении, он был привезен сюда по морю и долго находился в оковах. Только что ему явился Серапис, снял с него оковы и, приведя его на это место, повелел надеть царское облачение и диадему и молча сидеть на троне. По совету прорицателей Александр устранил того человека» ( Плутарх«Жизнь», 73–74).