Пожитки. Роман-дневник

Должен отметить, что магнитная лента не отменила грампластинок. Даже больше того: энное количество километров пленки ушло на то, чтобы – зачем-то! – переписать пластинки на пленки. Это уж действительно случается, если нечего, наверное, делать или питаешь слишком особенные к музыке чувства. Второе, пожалуй, вернее.

Периодически в поддержку механических воспроизводителей звука (а кроме «Кометы», в доме еще наличествовал проигрыватель «Аккорд») предпринимались попытки обзавестись каким-нибудь музыкальным инструментом. Так в свое время была куплена мандолина, которой тем самым отводилась роль заменителя гитары. Промежуточной цели достичь удалось: игра не получалась, но звуки я усердно издавал. Округлое деревянное изделие с грифом средней длины и восемью струнами, натянутыми попарно, пережило воистину дьявольские муки. С помощью мандолины мной сочинялись фатально психиатрические пьесы, когда, например, в течение минут двадцати, а то и получаса дергалась одна и та же струна – то резче, то плавнее. Потом следовал перебор, краткий период скрежетания, пилящего подвывания, и вступала следующая струна – еще на полчаса. Все это также исправно записывалось на магнитофон. Само собой, будь моя фамилия Берроуз или Уорхол, на средства от продажи этих произведений я мог бы безбедно существовать до глубокой старости. Но приходится мириться с истинным положением вещей. Я представлял собой чересчур нормального человека для покорения всего мира или хотя бы извращенной его части. Мои достаточно тривиальные чаяния и потребности сливались с основными потребностями окружающих.

Помимо культового книжного магазина, о котором шла речь выше, в Городе имелся и магазин по продаже грампластинок. Разница между ними заключалась только в том, что новые грампластинки привозили не по четко установленному графику, а как придется. Как тать в ночи, как вдохновение к художнику являлся иногда замызганный грузовичок или разваливающийся на ходу пикапчик-Иж, магазин временно закрывали. Наконец, после приемки товара, горожане могли вволю давиться, не отходя от кассы. Каждую пластинку полагалось достать из конверта здесь же, у прилавка, дабы проверить на кривизну. Публику охватывал особый восторг – детский, телячий, к которому примешивалось ожидание чуда, гордость добытчика пищи духовной, изумление от некоторых оформительских идей, явленных на конвертах. Если привозили иностранцев , все перечисленные чувства возрастали в геометрической прогрессии. В воздухе носилось то благостное опьянение, какое бывает на кавказских свадьбах, когда думаешь, что весь мир ликует и гуляет, безмерно радуется за молодых.

Разумеется, у черного входа любого магазина всегда текла своя жизнь, и периодически возникали свои фигуральные давки. Черный ход магазина грампластинок благодаря определенным знакомствам в семье был для меня приоткрыт. Я прекрасно понимал, что здесь ассортимент несколько иной, более расширенный, поэтому следовало проявлять с одной стороны выдержку, а с другой – вооружиться интуицией. Конструктивной подозрительностью в таких случаях пренебрегать не стоило. Впрочем, меня и мои вкусы хорошо знали.

Откуда-то оттуда, из каких-то там картонных коробочек появлялись образцы настоящего грандиозного попа и рока . Одна, максимум две пластинки.

Делая вид, что у меня пересохло во рту и начались перебои с дыханием (хотя чаще всего так оно и случалось), я восхищенно осведомлялся:

– Это американцы?

– Нет, – отвечали мне, – но они не хуже. Тебе понравится.

Я продолжал рассматривать ошеломляющие конверты.

– А они орут?

Знакомая тетенька-продавщица старалась хранить терпение.

– Орут.

– Да?.. – тянул я паузу. – А что, это все? Больше ничего не привезли?!

Взгляд тетеньки становился безжизненным, а лицо заметно твердело. Через минуту она несла еще одну, максимум две пластинки. Только тогда я становился убежденным, что сегодня брать больше нечего.

Возможно, здесь сказывались гены, унаследованные от рара , знаменитого редким совмещением инженерного дара с музыкальным. Рара блестяще играл на фортепиано и аккордеоне, имея внушительный успех на различного рода свадьбах и прочих гульбищах. От человека, которого музицирование покатило в результате по наклонной плоскости, я действительно перенял крайнюю неустойчивость к упорядоченным звукам, но если и катился куда-либо, то, безусловно, снизу вверх – может быть, как раз потому, что никаких денег в ходе процесса не получал.

Мое окружение трудно было считать в музыкальном смысле академическим. Для многих обывателей песня не являлась, конечно, условием жизни или хотя бы одной из ее составных частей. Подавляющее большинство владельцев проигрывателей, магнитофонов, магнитол пользовались ими крайне хаотично. Из соседних квартир лилась в основном густая вязкая тишина, но стоило только поверить, что вокруг тебя обитают мертвецы, как откуда-нибудь сверху или снизу разражалось громоподобное, сотрясая весь дом до самого основания:

ЖИ-И-ИЗНЬ НЕ-ВОЗ-МО-ЖНО ПО-ВЕР-НУТЬ НАЗА-А-АД, И ВРЕ-МЯ НИ НА МИГ НЕ ОСТАНОВИ-И-ШЬ…

«О! – думалось в такой момент. – Вот и у людей наконец праздник».

Но не успевали вы толком продумать свою мысль, как едва начавшаяся песня глохла на полуноте, и мертвая тишина вновь воцарялась на долгие недели.

Выводить музыкальную культуру за рамки квартир пробовали. В городской «стекляшке» (что-то среднее между фойе местного киноспортзала, выставочной галереи и недостроенной столовой) однажды устроили дискотеку со всем подобающим декором: цветомузыкой, спертым воздухом, милицией. Понятия «диджей» еще не существовало, но люди за пультом умудрялись демонстрировать лакомые образцы танцевального авангарда. В то время как в Западном полушарии толпы перманентных революционеров достигали пограничного состояния с помощью тантр и мантр, ЛСД и мексиканских кактусов, в полушарии Восточном, в двух шагах от столицы Империи Зла, какая-то часть идеологически дебилизированной молодежи с легкостью чрезвычайной, без всякого ущерба для здоровья ныряла в пучину эйфории, идентичной по глубине с трансом юродивого Христа ради, да и то если юродивому изрядно подфартит.

Ответственные лица, конечно, испугались. И не потому, что происходили беспорядки, а по причине мнительности, безошибочно действующей и напоминающей известную мудрость: большой смех – перед большими слезами.

Со временем дискотека переехала в более чопорные апартаменты; причем само слово «дискотека» старались искоренять. Теперь на афишах стояло безутешно обывательское название «ТАНЦЫ», каковое в народе удачно обыгрывали с помощью утрирования. Говорили, например:

– Надо бы вечерком пойти сегодня, сплясать .

– А крутит кто?

– Каштаныч.

В Городе проживало всего несколько человек, регулярно обновляющих запасы буржуазных хитов. Статус небожителей позволял счастливчикам жить независимо в финансовом отношении, а кроме того, придавал жизни исключительную осмысленность, приобщиться к чему желали десятки, если не сотни рядовых членов общества. Избранные свободно оперировали такими терминами, как «площадь излучения» и «стеклоферритовая голова». Они могли часами обсуждать, сколько «ватт на канал» и «килогерц по верхам» дает тот или иной аппарат. От привозимой ими музыки хотелось благоговейно рыдать, а от вида их магнитофонов – истерически смеяться…

Я, разумеется, учитываю собственную пристрастность по отношению к данной теме, но я, как и многие представители моего поколения, родившись в определенное время, оказавшись в определенном месте, наследовал тот особенный голод и ту мощную восприимчивость, которые вполне эксклюзивны в историческом аспекте либо подлежат апробированию медициной – той же детской психиатрией, например.

С одним из школьных приятелей мы устраивали многочасовые камлания над его японской магнитолой. Совершенство чудо-механизма, инопланетная лаконичность конструкции, плавность выдвижения крышек у кассетоприемников. Целых двух! Да еще тюнер – с ума сойти! Другая философия! Новая метафизика! Один запах чего стоил!

В принципе на судьбоносных сверстников мне явно везло. Некоторых, учитывая нашу тему, хотелось бы выделить особо.

Первая достойная фонотека была мной собрана благодаря Басу. Его проблемы с идентификацией записей и манера протирать магнитофонные головки пальцем, предварительно поплевав на него (когда отсутствовал спирт), с лихвой покрывались качеством аппаратурного звука, который по сию пору является для меня эталонным. Позднее эстафету перезаписывания подхватил другой мой добрый товарищ, SоVа. Вес его магнитофона и стандартного мешка с картошкой был примерно одинаков, а мощность данного агрегата позволяла задумываться о бренности всего остального, в первую очередь нас самих.