Пожитки. Роман-дневник

И ведь был праздник!.. Может, как раз и потому, что ценить умели. Потому, что не покупали, а доставали . Иногда с помощью неимоверного количества интуиции, дипломатических стратегий, интриг. Страсть была! Страстное напряжение. Так вот напряжешься по-настоящему: себе не то что шпроты – икорки красной баночку на стол обеспечишь! За пивом бежали с одного конца Города в другой. Купить пива – между прочим, событие. И рожу не кривили! Мол, «Жигулевского» нет. Хочешь пива? Так бери, пока есть. Возьмешь, откроешь – а там уж этикетку читай.

Впрочем, неверно сводить все проявления вещизма к изделиям, удовлетворяющим физически. Существовали некие духовные источники, проявляющиеся хоть и столь же материально, но вызывающие совсем иной по своей природе трепет у наших горожан. Подобно обитателям «загнивающего» западного мира, каждую неделю в определенный день отправляющимся в церковь, многие из нас регулярно по субботам к десяти утра подтягивались к дверям книжного магазина, поскольку знали: сегодня завоз . Рассчитывать на что-нибудь отличное от бумажного мусора могли только первые десять – пятнадцать энтузиастов. При счастливом стечении обстоятельств они могли стать обладателями, например, тривиального сборника рассказов Чехова или – аж представить страшно! – фантастики. Причем грандиозно успешным приобретением в таких случаях считалась даже тонюсенькая подборка «шедевров» каких-нибудь лауреатов конкурса молодых фантастов из Саратова под названием «Миры Поднебесья». Остальные соискатели культурных ценностей, прорвавшись в магазин и отстояв внутри еще более томительную очередь, наблюдая, как везучие проныры чего-то там выносят под мышкой, довольствовались затем пустыми местами на книжных полках. Долго стояли они перед ними со сжатыми от бессильной злобы кулаками, думая себе внутренне, вспоминая:

– Та цветастая, в блестящей обложке… с черным корешком, толстая… здесь небось стояла… ну точно, здесь… которую урод тот понес, в очках, с бородкой… с-сука… у самого небось дома уже штук сто таких… с-с-сука!.. щас небось сидит уже… читает…

Понятно, что такое горе интеллигентному человеку вынести совсем невмоготу. В качестве компенсации приходилось покупать что-нибудь стоящее справа от пустоты, оставшейся после дефицитной книги, или слева. Какой-нибудь «Путь мой дальний» с аннотацией примерно такого содержания: «Новый роман замечательной советской писательницы имярек в очередной раз ставит проблему непростых взаимоотношений между людьми. Яркость характеров и глубина образов имярек находят живейший отклик у любого, даже самого взыскательного читателя».

Такая подспудная революционная ситуация в гуманитарной сфере всегда чревата неким прорывом, сдвигом в массовом самосознании. «Крыша едет не спеша, тихо шифером шурша» и высекает искру, из которой возгорается пламя чьей-то гениальности.

Полыхнуло в Венгрии, у какого-то задрипанного инженера, моментально ставшего миллионером.

Мы смотрели на плод его разума, мы вертели плод в руках, мы видели, как вот это вот… как оно сначала… вот так вот движется, а потом… р-раз!.. и в другую сторону уже движется… такое разноцветное, такое… господи-господи!.. КУБИК РУБИКА!!!

Понятное дело, советский – полное говно. Нужно было доставать родной, венгерский. Во что бы то ни стало! Они такие… лаковые. Такие… плавные.

Помимо половых различий, возрастных, социальных, теперь человек характеризовался умением собирать кубик полностью или собирать лишь несколько сторон. Сколько? Две? Три? Четыре? П-я-т-ь?! Новейшая табель о рангах. В городе даже проводились соревнования. Лучшие умы – школьники, кандидаты наук, снобы, решившиеся на самозабвение, ради возможности ловко разбирать и собирать кубик. Пустившиеся во все тяжкие соревнований по скоростной сборке и разборке. Волшебное изделие из пластмассы проходило по самой высшей вещественной категории. Разболтанный от длительного употребления кубик вызывал ассоциации с умирающим членом семьи, с церебрально-парализованным ребенком. Судили-рядили – чем смазывать, часто ли прочищать от пыли. Иные вообще старались приобретать два: один крутить в хвост и в гриву, а другим никогда не пользоваться. Чтобы сохранить навечно. Вот это, я понимаю, отношение!

Народ ведь в общем-то простой. Взять хоть нашу семью. Ваш покорный слуга, maman, опять же миленькая старушечка-бабушка (ангел с огненным мечом, Терминатор-8). Если посчитать, сколько времени общего семейного досуга уходило на лузганье семечек, то сразу станет все понятно, быстро и надолго. Но культуры, между прочим, никто не отменял. Те же семечки: помельче-покрупнее, черные или с белыми полосочками, много ли пустых, не с гнильцой ли. А жарить как? С солью или без? Добавить ли маслица?

И вот садишься рядком или полукругом. Без скандала. Никто не орет, волосы драть не пытается. Передышка, значит. По телевизору – программа «Время». Время летнее. Каникул еще месяца полтора, завтра – воскресенье.

Maman лузгает быстро. Передними зубами надкусывает и, не отнимая руки, что-то там быстро делает кончиком языка, после чего ядрышко остается у нее во рту, а скорлупки летят в блюдечко для очисток. В блюдечке уже целая горка образовалась, скорлупки все острые, разломанные вдоль.

Бабушка (вечный двигатель с невинными глазами, недокрылый серафим) так же шелушит. Только ей не каждый раз удается до рта донести. «Нам разум дал стальные руки-крюки».

– Тьфуть ты, мать честная!.. – разводит бабушка руками, потеряв очередную семечку. – Ладно, там подберу, – заключает она после нескольких секунд раздумий и продолжает процесс лузганья.

Но самое сакральное мероприятие на моей памяти, наиболее возвышенно-подпольный семейный акт, уникальное священнодействие – это, конечно, варение самогона. Видимо, и разговоры до того были, и переговоры предварительные, и осознание решающего момента. Наконец свершилось.

«У-у-у-у!.. – подумал я, глядя на суету вокруг огромного металлического агрегата, – а ведь эта штука посильнее шейки матки будет!..»

Понимать что-либо буквально, в силу младости лет, для меня тогда не представлялось возможным. Пришлось ограничиться тупым фиксированием происходящего.

Агрегат установили на плиту, огонь возгорелся, внутрь хлынул поток воды, посыпался сахар, дефицитные дрожжи. Все щели на кухне – в окнах, под дверью – плотно заткнули тряпьем, и скоро я понял почему. Сладковатый, абсолютно эксклюзивный аромат приравнивал чинимое на нашей родной советской кухне к выдающимся преступлениям Содома и Гоморры. Так, по крайней мере, следовало трактовать официальное отношение к частному производству спиртного.

Люди, которых я хорошо знал, члены моей семьи стали какими-то по-хорошему чужими в тот момент. Они, если угодно, затевали путч – поскольку, может быть впервые в жизни, занимались чем-то интересным, опасным, животворящим кровь, имеющим сугубо индивидуальное значение. Они вели себя подобно сепаратистам. Они действовали как революционеры. Для полноты картины не хватало только, чтобы я повязал пионерский галстук и сдал их коммунистическим властям. Но мне гораздо интереснее было наблюдать за змеевиком. Квинтэссенция бытия скупо, слеза за слезой, выделялась в заботливо подставленную лохань и завораживала. Триумф вызревал буквально на глазах. Банк следовало не просто сорвать, а вырвать с корнем, – аппарат нам дали всего на один день.

Спустя несколько часов производители производимое отведали, еще раз отведали, одобрили, разлили в тщательно вымытые бутыли, заткнули их туго свернутыми бумажками и… прибрали. Да не пьянства ради, а порядка для. В нашу ведь развратную эпоху поллитрой никого не удивишь, тогда как в те времена поллитра служила валютой, способной твердостью поспорить даже с червонцем.

К слову сказать, наша семья не могла пожаловаться на обилие финансовых средств. Совокупный доход был сравним с зарплатой инженера средней руки. Хотя изредка поступали алименты от papa . Помню, однажды пришло целых восемь рублей за девять месяцев. Поэтому иной раз мы пускались на авантюры с лотерейными билетами или пробовали стяжать наличность. Я запомнил две таких попытки.

Как-то в народе разлетелся слух о том, что горлышко бутылки из-под шампанского по диаметру соответствует размеру десятикопеечной монетки, гривенника. Трудно сказать, открылась ли тогда какая-нибудь Америка, но энтузиазм весьма быстро овладел массами: «десьтюнчики» стали редкостью. Мы также обзавелись соответствующей посудой, ежедневно старались просунуть внутрь побольше якобы случайно образовавшейся в карманах мелочи, но прозрачность бутылки, возможность постоянно видеть количество накопленного погубили идею на корню. Примерно через месяц мы опытным путем установили, что вытрясти гривенники из «шампанского» не труднее, чем просунуть в него.