Позиция

Попытался читать, но не читалось, хотя на столике лежало несколько интересных книжек. Трагическое било по собственной боли, смешное удивляло. Уши разламывала тишина. Ее прошивала строчкой какая-то птаха в саду: тинь-тинь, тинь-тинь — словно шила чернью по серебру. Валерий не смотрел в сад, но представлял его и так: тот кипел, буйствовал, упивался солнцем и пестовал в завязи сладкие плоды.

Вот пруд, вот кусочек дороги, которая шла наверх и исчезала в лесу. По ней изредка проскакивали тяжелогруженые машины — мелькали, словно на киноэкране, — в одном месте появлялись, в другом исчезали. Это колхозные — возят в поля навоз, картошку, семенные материалы. Поблизости от дороги, похожий на тонконогого жука, сновал трактор. Валерий подумал, что, может быть, это Володя готовит поле под картошку.

Вот для кого его смерть будет радостью. Неужели радостью? А как же иначе? Попробовал поставить себя на место Володи и не смог. Не получилось, не было сил. К этой игре он чувствовал полное отвращение.

Как жить дальше: ходить на работу, не признаваясь никому, или, наоборот, рассказать всем?.. Вспомнил какой-то фильм, там парень заболел раком, дорожить жизнью стало ни к чему, он где-то кого-то, кажется на пожаре, спас, стал героем, а потом выяснилось, что врачи ошиблись. Горький смех вырвался у него. Блистательная фальшивка! Какой подвиг? Куда деваться?.. Если… Если… И тут на него надвинулось э т о, словно туча, и захотелось закричать, завыть, захотелось пожаловаться кому-то большому-большому, доброму, упасть ему лицом в колени и чтобы он гладил рукой его по голове. И сказал: «Я не отдам тебя, мой мальчик, никому. Ты будешь жить, ты еще будешь пить этот сладкий сок». И вспомнилась мама, какая она была худенькая, с тяжелым узлом каштановых волос, который словно бы отгибал ее голову, тихая, добрая, ласковая. Она никогда не сердилась, а только спрашивала: «Ты этого, Валера, больше не будешь?» От такой боли Валерий опять застонал. Знал: уже ничто не спасет его. Осталось жить несколько месяцев, от силы полгода. Он читал, видел, он знает. Ну, в клинике могут продлить его муки еще на некоторое время. Это и называется паллиативным лечением. Может быть, они даже будут разыскивать его. И тогда он… поедет с ними? Или не поедет? Свет резал ему глаза. Он снова лег на сенник, уткнулся лицом в подушку. Снова пытался куда-то нырнуть. Его только пугало предстоящее пробуждение. Он не удивился, когда его погладила по голове чья-то рука. Была она небольшая, теплая и пахла садом, Валерий повернулся на бок и увидел Раю. Она не отняла руки и ни о чем не спросила, а медленно и как-то особенно нежно прикоснулась мягкой ладонью к его волосам. В вырезе цветастого платья белела ее шея, а лица почти не было видно, оно оставалось в темной пелене, в сумерках. Валерий притих, как маленький мальчик, не стыдился слез, ему почему-то казалось, что Рая знает все. Наверно, она и вправду что-то знала, потому что и дальше не расспрашивала ни о чем, а прилегла рядом и вытирала ладонью слезы с его щек. И не надо было ничего говорить. Она действительно жалела его, любила тихой, безнадежной любовью и пришла разделить его горе.

— Я ждала тебя вчера, — сказала она тихо.

— Я вчера и вернулся, — ответил он.

— Яне знала, — прошептала она. — Я догадалась только сегодня.

— О чем догадалась? — вздрогнул Валерий.

— Что ты здесь. И что… тебе тяжело. Если бы я могла тебе чем-нибудь помочь?..

Он молча покачал головой.

— …взять на себя частичку твоей боли.

— Не надо, — попросил Валерий.

— Хорошо, не буду, — согласилась она.

— Ты добрая, я знал об этом всегда, — сказал он.

— Не знаю, — ответила она. — К тебе… Я не могу не быть доброй. Я ни на что не надеялась и не надеюсь… Потому что… не имею на тебя права. И все обо мне выдумали.

— Право? Мы сами не знаем, что это такое, — вяло ответил он. — И кто его имеет… И в чем оно.

— Может, в нас самих?

— Может быть. Но мы… не одинаковые в каждое мгновение.

— Если бы одинаковые, это было бы плохо…

Они долго лежали так и говорили, и потом он не мог вспомнить, о чем. Рая была первым человеком, который вошел в его боль, наверно, поэтому все права были на ее стороне. Права жалеющего, любящего сердца.

Он почувствовал на щеке ее дыхание и потянулся к ней сухими губами. Она не отклонилась, ответила на поцелуй мягко, но сдержанно. Она и вправду не собиралась его соблазнять. Она искренне жалела его и любила. У него перед глазами заметались какие-то белые полосы и перехватило дыхание, а руки сами притянули ее ближе. Еще черными точками летели куда-то мысли, но они уже словно оторвались от него, не владели им. Он чувствовал у своей груди ее грудь и уже словно бы нес ее куда-то — легкую, теплую, нежную.

Он проснулся, как и накануне, в первый момент тем, бывшим Валерием, но этот момент был еще короче вчерашнего. Еще несколько пробуждений, и иллюзия исчезнет совсем. А может, подумал, он пускай быстрей и исчезает? Чтобы только не этот удар молотком по голове, прыжок из сна в пропасть. Болезнь, одиночество… А потом еще что-то. Как мутный снимок. Валерий еще не знал, что это. Оно привлекало, утверждало в чем-то, а еще больше — волновало. И вдруг обожгло. И пропало все: печаль, боль, страх. Обожгло раскаянием и стыдом.

Это было совсем уж неожиданно. Он подумал, что, с одной стороны, все клятвы, все обещания теперь теряли силу, а с другой — не знал, чем можно оправдать измену. Тем, что ему уже больше нельзя быть с Линой? Но разве это оправдание? И почему это пришло в голову только теперь? А не вечером и ночью, когда он провожал Раю через сад. Тогда он чувствовал в себе смирение, он стал как бы иным, даже это — неминучее, страшное — отступило на шаг. Что это было? Чувство познания? Вызов кому-то?

Думая о Рае, не ощутил ни отвращения, ни злобы, только что-то похожее на презрение к самому себе. Вот таким оказался, упал в первые распахнутые объятия. А ведь недавно высокомерно мнил себя идеальным, цельным, осуждал отца за женитьбу. Валерий сел на постели. Так вот что мешало ему!.. Вот с чем он не мог примириться! Он разрушил что-то в самом себе… Зачеркнул свою великую любовь. Неужели зачеркнул? А может… Что — может? Какое это теперь имеет значение! «Ты исчезнешь с лица земли, как дождевая капля. Ты не оставишь даже следа». И что-то протестовало в нем, кричало: «А как же любовь?!» «Чья любовь? — бил наотмашь ответ. — Вот эта или… та?» Прошлый вечер и ночь казались ему наваждением, а сама любовь обманной, словно краденой. Да, ему было хорошо с Раей, но ведь он ждал чего-то большего.

Обо всем этом ребята нынче рассуждают запросто, и парни и девушки, и так рано развеивается тайна, но с ним было иначе… И вот… вот совсем не так. Наверно, не надо жалеть, ведь это было, и он знает теперь, что это такое, но оно было и последним предостережением ему в этом мире. Идя по этому пути, можно зайти очень далеко. Ведь что-то же есть выше… Нет, выше самой любви, наверно, нет ничего, но только когда она настоящая. И на страже ее люди поставили честь и совесть. О которых он думал не раз, особенно последнее время, после того как ими пренебрег самый близкий ему человек — отец. Он тяжко обокрал Валерия и отнял не коттедж, не машину, а другое, спрятанное в самой середине мира. И пока течет по жилам пускай и больная кровь, он должен исполнять все законы жизни.

Вторую неделю Лина не встречала Валерия. Но, даже не видя его, жила в особой уверенности, в радости, исходящих как бы из нее самой. Казалось, что-то открылось ей, словно и мир стал другим, изменился, засветился, острей запахли сосновые почки и прозрачней стал лес и лучше, сердечней стали люди. И она тоже стала лучше, она могла бы отдать себя миру, людям, о, как бы ей хотелось сделать всех счастливыми! Принести себя в жертву! Она и раньше готова была посвятить себя… но чему? — не знала, а теперь сожгла бы себя, без колебаний, ради счастья одного-единственного человека… Конечно, сгорать и умирать ей не хотелось, ей просто очень легко работалось. Она способна была засеять синим цветом льна всю землю, ее любви хватило бы на это. Лина знала, что не сможет жить без Валерия. Такого раньше не могла себе и представить. Она сеяла лен, а думала про Валерия. Убирала дом и снова думала о нем. Весь день напролет. Как они встретятся. Что скажет она. И потом — что скажет он. И так без конца.

Валерий не появлялся, наверное, была причина. Но понемногу в ее сердце стала закрадываться тревога. И тогда она, свернув работу пораньше, пошла к нему сама.

Валерий сидел у своего «завода», как шутливо называл он винарню, и что-то рисовал. Увидев Лину, дернулся, то ли удивившись, то ли испугавшись, повернул холст к стене и даже загородил. По его лицу скользнула тень, а потом он наклонился и стал вытирать кисть о колоду.

Неожиданно волнуясь, Лина спросила:

— Валерий… у тебя что-то тяжелое на душе?

Он поднял голову. «А что, — подумал, — взять и сказать. Это будет хоть честно». И сразу стал сомневаться, честно ли. Наверно, все-таки да, но что это принесет Лине? Лучше, если она подумает, что он больше не любит ее. А может, сказать ей позже, догадывался: сейчас нельзя. Она летела к нему как птица, а он ударит, словно браконьер из-за куста. Такая правда ничего не стоит. Это уж точно. Вообще он многое стал понимать в последнее время. Испытывая жизнь на вкус, на ощупь, познавая и ее сладость, и горечь, безошибочно угадывал истину. Недаром люди, которым осталось тянуть недолго, и особенно те, кто знает об этом, догадывается или хотя бы неясно предчувствует, загораются новой силой, иногда недоброй, разрушительной, а чаще — творческой, успевают за короткое время столько, что в обычных обстоятельствах не сделали бы и за десятилетия.