Позиция

Валерий особенно тонко оценил этот момент и даже место, где происходил разговор. Это было грешное место, где чистый сок земли перебраживает в вино, которое переворачивает, переменяет все в людях. Такая углубленность в мир, в свою душу не пугала и не удивляла Валерия. Он как бы проникал во все вокруг мыслью, каждый раз ища и находя единственно справедливое решение.

И еще Валерий подумал, что если бы не болезнь, он бы, может, и не понял этого. И нервничал бы из-за Лининых капризов, из-за ее категоричности. И не нашел бы нужных слов. Они были совсем близко, под сердцем, теперь бы он сумел их сказать! «Милая, любимая!» — И она поняла бы, как они сказаны. Поздно! Нужно говорить совсем другие слова, холодные и тяжелые, которые потом станут спасением для нее. Потому что он ее любил, он должен был их сказать.

И он говорил, мол, пусть она простит его, но ему сейчас некогда ходить в клуб — готовится к вступительным экзаменам, и вообще все эти прогулочки — пустая трата времени, вот они разъедутся и проверят себя.

Лина слушала удивленно, ничего не понимая, ее не так обижало явное пренебрежение ее любовью, как то, в каких выражениях он говорил о самой любви. Словно вычитывал из чужой и очень плохой книги. Она пыталась добраться до смысла, до истины, но Валерий прятался за всякими «наверно», «может быть», «не знаю», и Лина ничего не соображала. А потом по тропинке прошла Рая, поздоровалась с ней (с ним, верно, уже виделась) и несколько раз оглянулась. И на Лину словно наплыла черная тень. Ей стало холодно, горько и обидно. В это время приехали мужики с пустыми бочками, и она ушла, унося в душе смятение и боль.

Ночью Лине приснился пожар. Горел незнакомый старый и темный дом, над ним метались испуганные голуби, и ветер скручивал свитком пылающую кровлю. Пожара никто не гасил, возле дома бегали они с Валерием, он рвался в огонь, а она не пускала. «Горит уже три дня, — сказал Валерий. — Я должен пойти туда».

Валерий все-таки вырвался и пропал в белых клубах дыма. И уже не вышел оттуда. Лина проснулась от своего крика, видение было таким ярким, таким реальным, что долго не исчезало из глаз. В темноте светились контуры дома и валил белый дым. Этот сон долго еще потом ошеломлял ее. Особенно этим: «Он горит уже три дня…» Три дня назад Валерий узнал, что он болен.

Грудь сжимало тоской. Не только от болезни, но и потому, что для него не было места на земле, постоянного места, маленького, с которого можно ощущать родным весь мир. Он родился в одном городе, рос в другом, мотался по свету, а кончать свои дни должен тут, в селе, где прошло детство матери, которое было ему чужим, как чужие все детства, кроме собственного. И не было у него человека, которому он мог пожаловаться или хотя бы накричать на него. Как и раньше, заходила Рая. Он сказал, или даже не сказал, а дал ей понять, что та ночь была случайной, и она сразу же смирилась с этим. Сидела молча, тихо улыбалась. Ничего не требовала, ничем не корила. Казалось, ее и не одолевала жажда любви, хотя в это трудно было поверить. Казалось, она живет, как живется, не очень-то доискиваясь сути. Все должно идти, как оно идет. Что-то похожее он видел и в Лине. Только на другом эмоциональном уровне. Рая — растение погожего дня. Лина — бурного. Лина вечно жаждет, порывается, и порывается сердцем, а не разумом. Валерий понимал это. Естественней, осмысленной жизнью по большей части живут старики — Сисерка, дед Шевелий, к которому он теперь направлялся. Они натуральны даже в своих чудачествах.

Он не знал, зачем идет к деду Шевелию. Просто убегал от себя, искал спасения в беседе со старым человеком.

Дед как раз принимал посетителя К нему приходили из далеких сел и хуторов, и он вел себя как колдун, хотя и не был колдуном. Шли расспросить про свое село, свой край, а порой и родовое древо, дед никогда не приглашал ходоков в хату, только спрашивал пришельца, откуда и кто такой, просил подождать во дворе, а сам исчезал за старыми, с медным замком, дверями. Через некоторое время выходил и рассказывал посетителю про его село или хутор, а иногда указывал и происхождение — из казаков или гречкосеев, в какой сотне служили предки и в каких боях принимали участие. Все в селе знали, что Шевелий не выдумывает, а вычитывает из книг: подсмотрели в окно, как он вытаскивал их из ящичка в сундуке. О книжках ходили удивительные слухи, но дед упорно их никому не показывал. Корона чудодея треснула на Шевелии недавно — после того, как вышла многотомная «История городов и сел Украины». Учительница истории Катерина Юхимовна говорила, что Шевелий вычитывает свои, тайны из книги Похилевича «Сказание о населенных пунктах Киевской губернии», а кроме того, имеет печатные реестры. Дед ее версии не опровергал, и хотя корона на нем и пощербилась, к нему шли, как и раньше, и верили его рассказам больше, чем новенькой «Истории городов и сел», — факты из обоих источников были почти одинаковыми, но Шевелий их подавал так, словно бы сам жил в те далекие годы и видел все своими глазами. За исторические сведения денег Шевелий никогда не брал.

Вскорости Шевелий вышел на порог: белый, с длинной окладистой бородой, суровый и неколебимый в своей убежденности.

— Село твое, — рек он прибылому, тоже пожилому дядьке, стоящему с шапкой в руке, — село твое такое мизерное, что про него и говорить нечего, кроме того, что существует оно в пространстве и времени.

— Как нечего? — то ли удивился, то ли испугался дядька. — Клуб новый, водонапорную башню поставили.

— Я говорю в историческом смысле. Новое это село. Правда, когда-то на этом месте была казацкая криница, — несколько смягчил Шевелий свой приговор. — А фамилия твоя птичья, какой-то давний предок, видать, гнезда разорял.

— Птичья? — удивлялся и обижался дядька. — А я думал…

Что он думал — не договорил, пошел к воротам, возле которых стоял мотоцикл. А дед уселся на крыльце и принялся набивать свою грушевую люльку. Пахло гвоздиками и хреном с огорода. Через минуту эти запахи задавил дух крепкого самосада.

— А Сулак — село старое? — спросил Валерий и удивился, что раньше не поинтересовался этим и что ему это интересно сейчас.

Дед чуть поднял бровь — осуждающе или довольно — и зажег трубку.

— Древнее. Казацкий шлях тут проходил. Татарин или половец потерял подкову. А может, и голову. Ну, а наших терялось без счету. Туманом лет все повито. Сулима тут гулял, и Брюховецкий со своими голодранцами забегал. Самойловича-поповича когда-то это были владения. Того самого.

Шевелий любил напускать туману. Хотя читал он свою историческую книжку, читал внимательно и, что особенно удивляло Валерия, выписывал журнал «Вокруг света». Собирался помирать, а в мир всматривался зорко.

— Расскажите, деда, — попросил он тихо.

— Про что? — пыхнул тот дымком.

— Про что знаете…

— Э, Валера я много знаю, — не похваляясь, а только как бы утверждая, сказал дед. — А чего тебе приспичило? Времени у меня на россказни осталось мало.

Валерий хотел сказать, что у него еще меньше осталось слушать, но промолчал.

— Ваш табачок-зеленец еще не высеяли, — ответил сельской присказкой. — Вот подлечите радикулит…

— Есть на свете болезнь, которую нельзя подлечить.

— Какая?

— Старость.

— Не только старость, — думая о своем, хмуро молвил Валерий.

— Когда-то все болезни лечили, — возразил дед. — Хотя народу мерло и больше. Наш земский — он перед самой войной помер — своего брата даже от рака вылечил. И не только брата.

Валерий вздрогнул. Он не поверил деду, но любопытство взяло вверх.

— Как же он его лечил?

— Голодом. Голодом все внутренние болезни можно превозмочь. Только это очень трудно. Мало кто выдерживает. Чтоб и крохи хлеба в рот не взять.

Валерий почувствовал, как у него что-то напряглось внутри, а потом отпустило, и стало жарко, и лоб оросило потом. И уже не столько от Шевелиевых слов, как от мысли, что он тоже читал об этом Эту теорию оспаривали, даже высмеивали, но приводили и ее итоговые данные: перестройка организма, полная и резкая перестройка, она заставляет организм жить по-новому, даже порождает новые клетки и новую кровь. Так вот чего все эти дни искала его мысль, вот зачем рыскала в пустоте, в которой, он знал, что-то лежит! Он шел к ней, искал ее. А почему бы не попробовать? Ведь он ничего не теряет!