Правда об Афганской войне

Мы попрощались.

В 14.00, в 16.00 и в 18.00 Бруниниекс, Степанский и Петрохалко докладывали мне оперативную обстановку в стране. Наши действия совместно с действиями афганских воинов проходят согласно приказу. Группа Черемных из Джелалабада вылетает в 18.30.

Около 20.00 Черемных и Самойленко докладывали мне:

– Все подтверждаем. Наши злодеи совершили преступление.

Условились, что завтра в 9.00 мы втроем с переводчиком Костиным и Вакилем – заместителем Кештманда, летавшим в Джелалабад для участия в расследовании, – пойдем на доклад к Председателю правительства ДРА.

– Командарма-40 пригласить? – спросил Черемных.

– Обязательно! – ответил я.

Самойленко на всякий случай напомнил, что Вакиль приходится Бабраку то ли троюродным, то ли сводным братом.

– Родословная вождя тут ни при чем, – буркнул я.

– Москва молчит? – спросил Черемных.

– Молчит, – подтвердил я.

– Значит, будет буря… – и он зло засмеялся.

– Не окажись злым пророком… Все. Все свободны. Отдыхайте.

За пятью высокими окнами в мавританском стиле, с витражами, изображавшими сюжеты древнеисламской мифологии, ярко светило февральское солнце. В Кабуле чувствовалось приближение весны. Несмотря на ужесточение нами режима комендантского часа, на улицах стало заметно оживление. Природа и жизнь людей противились войне.

В кабинете Председателя правительства ДРА Кештманда одиннадцать человек (что за навязчивое число!). Шестеро советских – генералы Черемных, Самойленко, Ткач и я – все в форме с орденскими ленточками на тужурках, полковник Карпов, тоже в форме и переводчик Костин в штатском. Афганская сторона представлена, помимо хозяина кабинета, генералами Бабаджаном и Голь Ака, тоже в форме, заместителем Председателя правительства Вакилем и сидящим вдали от нас на банкетке возле низкого столика помощника, или секретаря, Кештманда с блокнотом и карандашом в руке.

Виктор Георгиевич докладывает. Слушать все это в третий раз у меня нет уже ни сил, ни желания. Осматриваю кабинет. Он огромен. Потолок высок и украшен изящной лепниной. А по центру – огромная хрустальная люстра на несколько тысяч ватт. Есть в кабинете официальный двухтумбовый стол. К нему, как принято в Европе, приставлен стол для нескольких собеседников. За этим столом, на полумягких стульях и сидим мы теперь. Лишь Карпов, переводчик и секретарь расположились в стороне. Карпов, приставив стул слева от меня, дышит мне почти в ухо.

Когда Самойленко дошел до слов сержанта о «молодках», Костин на мгновение замялся, испытывая трудность с переводом. И в этот момент Вакиль, бросив несколько непонятных для Костина слов Председателю, обменялся с ним молниеносным взглядом. Оба нахмурились. А Бабаджан с Голь Ака опустили глаза. Черемных пылал яростью. За моей спиной тяжело дышал Карпов. Невозмутимый Ткач, тихо сопя в чашечку, медленно пил кофе и поглядывал на меня.

Кештманд глядел поверх наших голов в одну точку и тоже казался невозмутимым.

Самойленко продолжал печальный рассказ. А я все разглядывал мягкие низкие диваны с маленькими подушками, мягкие низкие банкетки, хрупкие изящные столики. Посетителям должно быть удобно. Муллы, дехкане, дуканщики, поэты, писатели…

Смотрю на Бабаджана, замещающего теперь министра обороны, и думаю о том, как тесен мир…

…В 1975 году я был председателем Государственной экзаменационной комиссии по выпуску слушателей Академии Генерального штаба ВС СССР.

Экзамен по военной стратегии сдавала группа из пяти афганских военнослужащих, среди которых был и Бабаджан. Билеты, подготовка к ответу, ответы и вопросы экзаменаторов – все как принято. Пятеро членов комиссии не особенно налегали на афганцев, видя их довольно поверхностные ответы и понимая значение «интернациональной дружбы». Однако ответы Бабаджана совсем уж никуда не годились. После экзамена члены комиссии определили, учитывая «политический момент», завышенные оценки слушателям. Объявить эти оценки я поручил председателю подкомиссии генерал-майору Шиашвили, первому заместителю начальника штаба Закавказского военного округа.

Наступил торжественный момент, афганцы выстроились в ряд перед комиссией. На правом фланге стоит с гордо поднятой головой Бабаджан. Я в стороне от членов подкомиссии у окна.

Шиашвили торжественно произносит звания, фамилии и имена троих подполковников и объявляет им оценку по военной стратегии – «хорошо»! Бабаджан, которого в этом списке не было, не мог скрыть своей растерянности, побледнел.

Шиашвили зычно продолжал:

– Генерал-майор Бабаджан – оценка «удовлетворительно». И тут Бабаджан, словно подкошенный, валится перед строем на пол. Строй нарушается, в аудитории замешательство.

– Вай-вай, зачем так! – сокрушается Шиашвили, – зачем так?

– Спокойно, генерал, – говорю ему, – позовите медсестру.

Тем временем Бабаджан пришел в себя и, прислонив ладонь к лицу, зашептал что-то про Аллаха.

Майор-афганец докладывает Шиашвили:

– Он племяник Мухамеда. Толко «отлично». Пиши кназу «отлично».

Бабаджан поднялся.

– Оценки утверждаю, – объявил я и вышел из комнаты.

Самойленко продолжает размеренно докладывать, Костин переводит:

– Понимаешь, концы в огонь!

У Костина опять заминка. Видимо, нет у афганцев такой идиомы. Выручает Вакиль. Ткач все пьет кофе. Горит что ли у него внутри? – слегка раздраженно думаю я. Черемных сверлит его серыми глазами. Карпов жарко дышит мне в шею.

Самойленко продолжает доклад. Кештманд молча и невозмутимо слушает его. Секретарь строчит и строчит.

А я почему-то снова и снова возвращаюсь в мыслях к истории с Бабаджаном.

В тот день ближе к вечеру мне позвонил Ахромеев:

– К тебе сейчас подъедет Николай Алексеевич от «ближних».

– Кто это?

– Приедет – узнаешь, – недовольно буркнул Сергей Федорович.

Николай Алексеевич «от ближних» оказался высоким, худощавым, стройным и улыбающимся человеком.

– Вам, Александр Михайлович, привет от Семена Кузьмича. – И, не дав мне сообразить, о ком речь, добавил: – Он вас помнит по Чехословакии.

– Цвигун?

– Так точно!

– Но, полагаю, вы не ради этого приехали.

Генерал-лейтенант улыбнулся:

– Тут, видите, накладочка получилась.

– Какая?

– С оценкой генералу Бабаджану.

– Да, это верно, погрешил я против совести, поставил ему «удовлетворительно».

– А надо «отлично», – и он сокрушенно развел руками: дескать, ну что тут можно поделать, надо – значит надо. И все тут!

– Вы шутите?

– Таково мнение нашего руководства.

Еще некоторое время мы препирались, но каждый остался при своем мнении.

Оценку Бабаджану я не стал исправлять. На прощание Николай Алексеевич сказал мне, улыбаясь:

– Очень жаль, могут быть осложнения.