Право на безумие

Он уехал. Она осталась одна. Хоть и спокойная внешне, наполненная какой-то непостижимой, никем никогда до конца не познанной женской добродетели…, но одна. И это оказалось невыносимо для неё.

Через пару месяцев, таким же ранним утром она лежала без сна в своей постели…, но уже не одна. Нури смотрела на тихо сопящего во сне мужчину рядом и вдруг вспомнила, как восемь лет назад Аскольд добился её близости. Добился легко и непринуждённо, весело и артистично, будто играя занимательную, азартную игру. Она вовсе не собиралась, не представляла даже вероятности оказаться в его постели. Богатов, конечно, нравился ей, наверное, она была даже влюблена, покорена его небанальной активностью по отношению к ней и вместе с тем строго охраняемой, непробиваемой независимостью от её благосклонности. Казалось, он делает только то, что хочет, не ограничивая себя фальшивой условностью – а смогу ли я. Для него не существовало преград в осуществлении своих желаний, его корректный нахрап устойчиво и прочно зиждился на непоколебимом ХОЧУ. Но заставить его делать то, что он не хочет, было попросту невозможно. Это качество неординарной личности Аскольда подкупало многих женщин, он сам выбирал их, нисколько не задумываясь над возможностью отказа. Так что постоянная конкуренция и ни на миг не оставляющее чувство реальной потери всегда присутствовало рядом с теми, с кем находился Богатов. Не обошло оно и Нури. Но природная верность восточной женщины своему тогдашнему мужу затеняла всё более растущее влечение к Аскольду, отодвигала его на какой-то неопределённый план. Нурсина часто ловила себя на том, что фантазирует, рисует себе яркие, страстные картинки их близости, и что важно, эти фантазии ей нравились, доставляли живое, непридуманное удовольствие. Но… может быть как-нибудь потом… не сейчас… когда-нибудь….

Однажды они ехали в вагоне метро, вдвоём, по какой-то не то чтобы очень важной надобности. Неожиданно поезд вынырнул из тёмного тоннеля и оказался на залитом солнцем просторе. Справа и слева выстроились ровной шеренгой, словно стражи, высокие и статные пирамидальные тополя, а внизу, почти под самыми колёсами поезда засверкала солнечными зайчиками уходящая за горизонт широкая гладь реки.

– Смотри! – воодушевлённо заговорил Аскольд, охватывая, даже поглощая взглядом бездонных голубых глаз весь пейзаж. – Здорово-то как! Наш чудо-поезд перенёс нас через подземелье в далёкое южное чужестранье. Может быть, в Крым…, а может, ещё дальше…

Нури сразу же заразилась этой его фантазией. Природная широта души, а может быть неудержимый полёт мысли дедушки Чингисхана тут же разбудили в ней щемящий восторг и вдохновение, сходные с чувством первооткрывателя, ступившего впервые на прибрежный песок далёкой заповедной земли.

– Давай загадаем на удачу, – продолжал говорить Аскольд над самым её ухом. – Если сейчас, вот на первой ближайшей станции, в распахнутые настежь двери,… вон в те, самые дальние,… в наш вагон не вломится стадо диких бегемотов, не пробежит мимо нас, топоча и толкая друг друга, и не выскочит с бешеным рёвом прочь через вон те двери…

Нури представила на миг эту картину, как тяжёлые, неповоротливые экзотические животные продираются узким вагонным проходом, пробегая мимо, улыбаются им и кивают огромными мордами… Ей стало весело и по-детски мечтательно.

– … то мы тут же поедем ко мне… – закончил Богатов свою фантазию.

И она согласилась. Сама не поняла почему. Может, наивно понадеялась на волшебное воплощение безумного аскольдовского бреда?

Потом, через полгода, холодным ноябрьским вечером, когда земля Московии уже покрылась мокрым липучим снегом, Аскольд без сожалений и раздумий продал свою единственную, ни разу ещё не надёванную норковую шапку и притащил Нюре огромную, никогда ранее не виданную ею охапку цветов – свежих, благоухающих ароматом райского сада. Тогда она не смогла пригласить его к себе, но оставив спящего мужа одного смотреть цветные сны, выпорхнула на улицу. Они до рассвета гуляли по ночной Москве, не замечая ни холода, ни липкого мокрого снега, ни застывшего к утру толстой коркой скользкого наста.

А уже через месяц с небольшим Богатов украл её,… как далёкие-далёкие кочевые нурины предки крали чужих дочерей и делали их своими жёнами. Она полностью отдалась его воле, наверное, потому, что подсознательно понимала – такой человек как Аскольд способен украсть кого угодно и непременно украдёт кого-нибудь, если сегодня, сейчас она упустит свой шанс.

Теперь Нури смотрела на тихо сопящего во сне мужчину рядом, вспоминала и плакала. В голове её неудержимо бежали стада диких бегемотов, улыбались, кивали большими мясистыми мордами и неизменно приносили в огромной зубастой пасти охапки свежих, благоухающих цветов. Она была глубоко несчастна своей оставленностью, ушедшими, казалось, в историю впечатлениями восьми прожитых лет, по которым можно писать романы. Она не испытывала даже облегчения от того, что рядом с ней, в её постели сейчас был мужчина – не тот мужчина, не её мужчина, совсем не такой. Это был маленький, тщедушный человечек – столяр с той лодочной станции, где она нынче работала – непритязательный, по-своему добрый, слабый как ребёнок, неухоженный, оставленный пару лет назад женой и цедящий теперь по капле, как и она, своё одиночество. Они как-то вдруг сблизились. Ей было жалко и его, и себя. В большей степени себя. «Ну, пусть такой…, хоть какой…, слава Богу, что не одна», – часто думала про себя Нури, убеждаясь в правильности шага. Ведь это так важно для женщины – быть не одной. Но она пребывала и в безнадёжном счастье от того, что её любимый человек нашёл, наконец, себя. Пускай и без неё. Да разве это главное?

И вот буковки, слова, предложения на мониторе компьютера, случайно привлекшие к себе и держащие теперь жёсткой хваткой её внимание. На улице лениво, но безутешно хнычет ноябрь, носится туда-сюда безумный ветер, срывая с уже оголённых деревьев последние лоскуты листвы, да уныло желтеет одинокий фонарь напротив окна, высвечивая из тёмной пустоты природного увядания оставшиеся куски красоты. В том числе и её красоты, её молодости, не то чтобы пришедших в полный упадок, но всё же существенно потускневших за последние девять лет после возвращения из монастыря.

Аскольд вернулся вскоре, уже в июле того же года. Он не смог оставаться в тихой монашеской келье, из которой не видно, не слышно, вообще недосягаемо – как там его Нури. Как живёт? Чем живёт? Да и живёт ли? Аскольд приехал неожиданно, внезапно, реально негаданно, как снег на голову в середине лета, и снова, как восемь лет назад украл её теперь уже из маленького летнего домика близ Пирогово, оставив тихо посапывать во сне какого-то незнакомого, чужого, непонятно как тут оказавшегося мужчину. Пускай себе спит. Приятных ему сновидений.

Нури опять, в который уже раз начала жизнь снова, с нуля. Ни жилья, ни работы, ни денег, ни перспектив на более-менее сносное будущее. Ничего, что могло бы успокоить и облагонадёжить тридцатидевятилетнюю женщину. Но зато она снова была рядом с ним, со своим мужчиной, с Аскольдом. А с ним ничего не страшно, с ним всё возможно, всё реально. Его безграничные фантазии настолько заразительны, что в них невозможно не верить, и настолько многообещающи, что даже если исполнится всего малая часть их, этого хватило бы для жизни. А много ли нужно настоящей женщине? Ведь рядом с ней любимый, а это уже целая вселенная.

Девять лет назад она отдала мужа Богу, и хотя ей было одиноко, но не было жаль. Сегодня, сейчас Нури понимала, чувствовала, что снова вынуждена отдать его,… но на этот раз чужой женщине. А это уже совсем другое.

«ДОБРОЕ УТРО, МИЛАЯ, ЛЮБИМАЯ, ЕДИНСТВЕННАЯ МОЯ ДЕВОЧКА! – кричали буквы с монитора, словно приговор. – С ТЕХ ПОР, КАК Я ВСТРЕТИЛ ТЕБЯ, МОЯ ЖИЗНЬ КРУТО ИЗМЕНИЛАСЬ! МНЕ СНОВА ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ, РАДОВАТЬСЯ КАЖДОМУ НОВОМУ ДНЮ, КАЖДОМУ ЛУЧИКУ СОЛНЦА, УЛЫБАТЬСЯ КАЖДОМУ ВСТРЕЧНОМУ ПРОХОЖЕМУ И ОТ ДУШИ ЖЕЛАТЬ ЕМУ ЗДРАВСТВОВАТЬ! ТЫ ЗНАЕШЬ, ЭТИМ ХМУРЫМ НОЯБРЬСКИМ УТРОМ, ТОЛЬКО-ТОЛЬКО ПРОСНУВШИСЬ, Я ЗАГАДАЛ НА УДАЧУ, ЧТО ЕСЛИ ВОТ СЕЙЧАС, СИЮ ЖЕ МИНУТУ НЕ ВСТАНЕТ СОЛНЦЕ, НЕ РАССЕЕТ ПЛОТНУЮ ТЯЖЁЛУЮ ТЬМУ, НЕ РАСТОПИТ ХОЛОДНЫЙ МОКРЫЙ СНЕГ И НЕ ВЫСУШИТ ЗЕМЛЮ, ЕСЛИ ОНО ЛАСКОВЫМИ ИГРИВЫМИ ЛУЧИКАМИ НЕ ЗАПУСТИТ В НЕБО СТАИ РАЗНОЦВЕТНЫХ БАБОЧЕК, ОТ КОТОРЫХ ТАК ТЕПЛО И ЛЕГКО В ГРУДИ, ЕСЛИ ВСЯ ЗЕМЛЯ НЕ ПОКРОЕТСЯ В ТУ ЖЕ СКУНДУ РАЗНОЦВЕТНЫМ КОВРОМ ИЗ РОЗ …, ЕСЛИ НИЧЕГО ЭТОГО НЕ СЛУЧИТСЯ, ТО ТЫ НЕПРЕМЕННО СТАНЕШЬ МОЕЙ ЖЕНОЙ!»

Нури читала, и слёзы обиды, негодования, разочарования рекой текли из её покрасневших глаз. Она не понимала, никак не могла поверить в то, что это реальность, что всё это происходит на самом деле,… с ней происходит.

«Почему? Зачем? За что? – вопрошала она в пустоту, но ответа не получала. – Зачем он так со мной? Может я плохой человек и никудышная женщина…, наверное…, может быть…, но он…, почему он так после всего того, что мы пережили вместе? Он предал меня, разбил, растоптал, уничтожил! За что?! За что?! За что?! Неужели я настолько ему противна и ненавистна, что все наши семнадцать лет вот так, одним росчерком? Будто он и не жил вовсе, а только терпел меня рядом. Только сейчас, теперь, с ней ему „СНОВА ХОЧЕТСЯ ЖИТЬ“. А раньше? А со мной? Что же, я ему враг что ли?»

Множество памятников воздвигнуто руками человеческими. Все они мужчинам – заслуженным, отмеченным в истории, великим. А вот памятника маленькой женщине не сразу и найдёшь. Нет его. А зря. Ведь все эти великие рождены ею, вскормлены, взращены, возлюблены, вдохновлены… и отпущены с миром. А она что ж? Она велика своей малостью, терпением, прощением. Нет существа преданнее, нет друга вернее, как нет никого более ранимого и безответного. Она словно бабочка лёгкая и невесомая, ни зла от неё, ни упрёка никому, никогда. У кого поднимется рука убить бабочку? Ведь она не жалит, не кусает, не жужжит над ухом, вытягивая из воспалённого мозга оголённый нерв. Порхает только над головой тихо-тихо, низко-низко, близко-близко. От неё одна лишь красота, восторг и умиление.