Право на безумие

Она выскочила из ступора словно из ледяного потока горной реки в жаркий июльский полдень, точно юная голая купальщица из-под прицельного обстрела горячих глаз в ближних зарослях кустарника. Вырвалась, только определив утончённым обонянием самки его запах, только почуяв безошибочным женским чутьём его присутствие рядом. Конечно, она ничего не сказала ему, следуя природному женскому инстинкту, принялась спешно греть ужин и накрывать на стол. Молчал и Аскольд, не желая опережать естественный ход событий, но был готов к неприятному разговору. Во время ужина она смотрела на жадно поедающего её стряпню мужчину и тихо радовалась – хоть в кулинарно-гастрономическом смысле Богатов всё ещё не потерял вкус и расположение к ней. А это уже многое, ведь путь к сердцу мужчины всегда лежит через желудок, что бы там ни говорили, как бы ни спорили романтики с физиологами о том, что располагается у него чуть повыше и чуть пониже. Нури встала спешно из-за стола, будто припомнила вдруг нечто важное, отошла к бару, а вернувшись назад, налила в большой пузатый бокал на два пальца коньяку. По комнате поплыли ароматные волны пахучего алкоголя.

– Это откуда? – испугался Аскольд, зная изысканные и дорогостоящие пристрастия Петра Андреевича. Но увидав обычную киновскую 40 бутылку, успокоился. Вероятно, этот коньяк держали тут для каких-нибудь кондитерских целей, а вовсе не для застолья. Завтра Богатов ещё до приезда хозяев слетает в город и привезёт из ближайшего магазина точно такую же бутылку взамен этой. А пока можно расслабиться. И он расслабился.

Уже через полчаса Аскольд, насытившись, согревшись у камина и слегка захмелев от крепкого алкоголя, рассказывал Нури о перипетиях прошедшей недели, ведь именно столько они не виделись со дня последнего его приезда на дачу. Он говорил с негодованием и нескрываемым раздражением о нескончаемых пробках, ставших уже визитной карточкой обезумевшей в своей суете Москвы, о постоянном хамстве столичных водителей, трактуемом большинством из них как доблесть, как умение не только управлять автомобилем, но и вообще жить. Особо доставалось гаишникам, вся деятельность которых, похоже, свелась в последние годы к наглым разбойничьим поборам с автомобилистов и созданию всё тех же пробок через перекрытие улиц в угоду проезжающим туда-сюда кремлёвским прыщам. Последних же Богатов не щадил вовсе.

40

«Киновский» – Коньяк производства Группы Компаний «КиН» – широко известное в России имя, объединяющее популярные бренды алкогольной продукции, общей чертой которых является достаточно высокое качество и бюджетные цены.

– Эта страна не для жизни! – говорил он, отпивая из пузатого бокала. – В ней невозможно жить нормальным людям с мозгами, сердцем и совестью. Это не страна вообще, а огромное, на одну шестую часть суши, сплошное местоимение, где одни, хихикая в подушку, имеют других, а те в свою очередь вожделенно снимают штаны да ещё обижаются, надувая губки, когда их почему-то обходят царственной похотью. Куда делась Россия? То пугало из неё сделали, а теперь и вовсе карикатуру, посмешище для всего мира. Стыдно-то как… и обидно до слёз… Валить нужно отсюда…

Нюра слушала, молча, и поражалась. С болью и страхом смотрела она на перемены, произошедшие с её мужем буквально за последние два-три года и преобразившие его до неузнаваемости: доброта и отзывчивость вдруг уступили место злобности и раздражению, общительность и радушие – замкнутой отчуждённости, шутливая весёлость нрава – злорадному сарказму. Не то чтобы эти качества завладели душой Богатова совершенно. Когда он писал, то был прежним – весёлым, восприимчивым к маленьким радостям фантазёром. Но в другие часы в основном молчал, думал, оградившись от целого мира глухой непроницаемой стеной. И таких часов становилось в их жизни всё больше и больше. Совсем иным она знала его когда-то…

Однажды, ещё в прошлой, домонастырской жизни Аскольд подарил ей котёнка – маленький, тёплый, беспрерывно что-то урчащий на своём детско-котячьем языке, пушистый комочек дымчатой масти. Он был настолько хорош, так сильно выделялся из копошащейся в коробке массы своих братьев и сестёр, что Богатов, не задумываясь, высыпал за него все деньги,… всё что у него было на тот момент карманах. Продавец в огромной клетчатой кепке на вороной бедовой голове взвесил в правой ладони груду «железа», сжал левой изрядно потрёпанные, скомканные «бумажки», посмотрел испытующе в синие глаза покупателя и отдал живой товар, не торгуясь.

– Дарагой катейка, чистакровний, клянус, – пропел мантру-заклинание продавец, завершая сделку, – только щас из Полуперсии брат привёз. Не хотел продават, себе думал оставит…. Э! Ты хароший челавек, глаза вижу,… бери, клянус, честний слова. Помни Максуда!

Аскольд принял котёнка за пазуху и побежал на негнущихся от холода ногах к трамваю. Успел, слава Богу. На дворе стоял январь, один из тех редких московских январей, когда новогодний дождичек успел растворить в себе весь нехитрый декабрьский снежок, а последовавший за ним лютый мороз изрядно высушил, обезводил надтреснутый по застарелым морщинам и болезненно кряхтевший от сухой стужи асфальт. В вагоне было тепло, и даже оказались свободны сидячие места. Скоро согревшись, котейка высунул из тёплой запазухи влажный носик, огляделся вокруг на стремительно и всерьёз изменяющийся мир, задумался на чуток совсем ещё крохотными котёнковыми мозгами – что бы они значили эти изменения, и чего от них можно ожидать? Потом он поднял приплюснутую мордочку вверх, вытянул шею, внимательно оглядел большими круглыми глазёнками нового хозяина и пропищал вопросительно: «Ты кто?». «Я твой друг», – ответил Аскольд на ментальном кошаче-человечьем языке. «И ты меня не бросишь? Мне больше не будет холодно?» – промяукала мордочка с некоторым сомнением, за которым скрывалась большая котёночья надежда. «Нет, кроха, тебе больше никогда не будет ни холодно, ни голодно. Я отвезу тебя к твоей новой маме. Она знаешь, какая классная?!». «Ну, тогда ладно, вези, я согласен. Только посплю ещё немного… тут у тебя так тепло и здоровско», – и комочек, снова спрятавшись за пазуху, мурлычно запел свою тихую кошачью песенку.

Уже дома, вновь оказавшись в незнакомом, неведомом для него мире, котёнок медленно, опасливо, будто ощупывая каждую паркетину пола крохотной мягкой лапкой, осторожно прошёл на середину комнаты. Осмотрелся по сторонам, как бы оценивая новую, пока ещё чужую местность. Потом оглянулся на Богатова и мяукнул капризно: «Это вот тут я теперь буду жить?». «Тут, – ответил Аскольд. – Сейчас мы тебе спаленку соорудим». «Погоди, – вскочил тот на лапки, – я сам выберу себе место, – и, выгнув спинку, важно распушив хвостик, приступил к исследованию. – Вообще-то я ещё ничего не решил…».

Он долго и тщательно осматривал, ощупывал пытливым вниманием обстановку, ища, быть может, в ней что-то знакомое, успевшее запечатлеться в его крохотной памяти. Останавливался возле холстов, выставленных вдоль стены, осторожно трогал их лапкой как некие диковины, принюхивался к странному, щекочущему чуткое обоняние запаху краски и шёл дальше, пока не поравнялся с огромной кроватью. «Здоровско…, – мяукнул тихонько котейка, забравшись цепкими коготочками на человеческое ложе и удобно устраиваясь в мягких складках одеяла. – Тут можно жить. Ладно…, остаюсь», – и умиротворённо замурлыкал.

Вскоре пришла Нури. Едва сбросив с себя верхнюю одежду и войдя в спальню, она увидела посреди комнаты маленький пушистый комочек дымчатой масти настолько милый и обаятельный, что Нурсина даже раскрыла рот от неожиданности.

– Привет, – пропищал комочек и, стараясь быть неотразимым, высоко поднимая передние лапки, прогарцевал навстречу новой хозяйке. – Смотри, какой я замечательный! Я теперь тут живу, и ты должна меня любить. Смотри, как я вышагиваю по паркету…, а ещё я умею вот так, бочком…, и прыгать тоже…, только падаю иногда…

Аскольд стоял в дверях за спиной Нюры и с неподдельным интересом наблюдал за сценой знакомства двух существ, удивительно похожих друг на друга какой-то детской непосредственностью, мягкостью и неутолимым желанием быть в самом центре, вокруг которого вращается, кружится мир. И нет в этом мире ничего главнее, ничего определённее и значимее чем эти двое. Каждый сам по себе и оба вместе, пусть непохожие, разные, но настолько близкие, что невозможно понять, представить себе, как эти два существа до сих пор обходились дружка без дружки.

– Конеська… Ой! Не может быть! Откуда это…?! Конеська, это ты?! – запела с неподдельным восхищением Нури, бросилась к живому комочку, упала перед ним на колени, бережно и нежно взяла в горячие руки и, расцеловав, прижала к неистово бьющемуся сердцу.

Отныне их никто не сможет разлучить. Они сошлись сразу и безоговорочно, будто один был рождён именно для того, чтобы оказаться в объятиях другого. И он оказался. А другой принял, будто эти объятия только для того и были созданы, чтобы принять… и не отпустить. Бог не дал Нури детей, и каждое малое, беззащитное живое существо, особенно такое очаровательное, непосредственное, бесхитростное воспринималось ею как своё собственное, Богом данное.