Право на безумие

– Конеська! – заявил Богатов утвердительно. – Я загадал, подобно Андрею Болконскому, что если ты примешь его безоговорочно, как своё, то первое слово, произнесённое тобой, будет его именем. Решено! Отныне, братец, ты Конеська!

Что означало это слово, никто не знал. Нури слышала его лишь от Аскольда и только в применении к чему-то маленькому, нежному, до боли родному и любимому. Вероятно, Богатов сам его придумал и заронил нечаянно в сознание Нюры то тепло, тот щемящий восторг, ту искреннюю растворённость в ближнем, которая и вырвалась теперь непосредственно из сердца женщины на крохотного, действительно чудного котёнка.

А тот уже вполне освоился на новом месте. Ему всё здесь нравилось: и новые друзья, настоящие, всамделишные, не то что те в кепках; и обстановка, в которой он мог чувствовать себя настоящим хозяином – грызть обои, точить когти о лакированную мебель, вскрывать обшивку кресел и украшать своё жилище их содержимым,… а главное, у него появился собственный туалет. Такое полагалось иметь каждому взрослому члену семьи, но Аскольд с Нури пользовались одним на двоих, по очереди, а у Конеськи был свой собственный, личный, и никто кроме него не смел навалить туда даже ввиду особо нестерпимой надобности. Это обстоятельство выделяло его из общего числа, делало существом поистине уникальным. Он гордился таким положением и даже позволял этим двум огромным человеческим существам убирать за ним.

Только ёлка ему не нравилась. Котёнок никак не мог понять, зачем понадобилось держать в доме эдакое страшилище, сплошь унизанное разноцветными висюльками и мигалками да ещё сбрасывающее с себя множество противных колючих иголок. «Странные существа эти люди. Очень странные. Дай им волю, они ещё собаку заведут прямо в доме. А глупее этого поступка ничего и представить себе невозможно, уж вы мне поверьте».

Уже через год, повзрослевший, окрепший, привыкший к своему особому положению в доме, Конеська, опять увидев новогоднюю ёлку, показал этой расфуфыренной лесной выскочке, что он ничего не забыл и на этот раз готов отстоять свою территорию. Сначала он, казалось, никак не отреагировал на появление в квартире дерева. Только приподнял слегка голову, оторвав её от мягкой тёплой подушки, посмотрел деланно равнодушно на притащившего зелёное чудище Аскольда, мяукнул недовольно: «Ну вот, опять этот дурдом в благополучном семействе», и снова погрузился в негу царственного покоя и безразличия, присущего всем кошачьим в человечьем жилище. Но мысль свою мстительную затаил.

Богатов не мог обойтись без хитроумной каверзы. Он придумал для Нюры маленькое новогоднее чудо: сам нарядил ёлку, украсил её многоцветными шарами, гирляндами, разной мишурой, и спрятал до времени за ширмой. Оставалось только дождаться прихода жены, помочь ей раздеться, усадить в тёплое, уютное кресло, напоить горячим, пышущим тонким ароматом трав чаем и совершенно неожиданно, будто заправский волшебник, под магические пассы и заклинания выкатить при помощи нехитрого механизма лесную невесту из укрытия в самый центр комнаты. Так он и сделал.

Но лишь только ёлка, позвякивая шарами и шурша мишурой, выплыла павушкой-лебёдушкой для праздничного восторга и ликования, Конеська, выгнув коромыслом спину, сжав сильное молодое тело могучей пружиной, взлетел вдруг стрелой, вспарил над мгновением, являясь его порождением и повелителем одновременно, и бросился на врага, опрокидывая его, не давая опомниться, не оставляя никаких шансов на ответный удар.

Через секунду новогоднее чудо лежало поверженным на полу, беспомощно раскинув зелёные мохнатые лапки и жалобно позвякивая блестящими осколками шаров и гирлянд. И хотя положенное ему наказание кот получил, но праздновал ликующей душой победу – отныне таких вот гостей в их доме не будет. И ведь не было же, больше ёлку Аскольд с Нюрой на Новый Год не ставили. А котейка вместо уменьшительно-игрушечного Конеськи принял на себя и гордо носил звучное, острое как стрела и ёмкое как удар имя Конь.

Прошло ещё несколько лет. Конь окончательно и незыблемо утвердился в доме как равноправный, безусловный член семьи. У него не было никаких обязанностей: он не ходил на работу, не ловил мышей, не охранял дом от воров и прочих чужаков, не принимал никакого деятельно-полезного участия в хозяйстве… Но и никаких особых прав не имел. Он просто жил тут, как хотел, как считал нужным, не спрашивая ни у кого разрешения на что-либо, но и не навязывая свою волю. Конь был сам по себе. Иногда казался совершенно чужим, отстранённым, способным и готовым в любую секунду уйти без сожаления, даже без предупреждения. Вообще, временами казалось, что он оказывает своим присутствием какую-то неоценимую услугу этому маленькому миру, наблюдает за ним со стороны, позволяет ему жить по своему усмотрению, иной раз даже поправляет его ненавязчиво, как бы походя. Но в то же время он всё ещё мог быть маленьким пушистым котейкой, нежным, ласковым, ранимым, беззащитным, абсолютно зависимым, обидеть которого также легко и настолько же гадко, как обидеть младенца. Вот как это совместить? А он совмещал.

Это был необычный кот со своими странностями. Любимым его занятием стало прогуливаться медленно и вальяжно, или сидеть неподвижно на узенькой, шириной не более двух сантиметров жёрдочке балконных перил. Аскольд с замиранием сердца следил за этими прогулками, боясь испугать Коня. Но и позволить ему эдакие вспрыски адреналина в своё сердце он тоже никак не мог. Из-за этого у них часто бывали разногласия, даже ссоры, на которые кот не обращал никакого внимания и вновь уходил на свою жёрдочку. Тогда у Богатова и родился рассказ «На жёрдочке» 41 .

41

«На жёрдочке» – рассказ Аякко Стамма. Вошёл в сборник повестей и рассказов «Нецелованный странник» (Издательство SElena-Press, 2009г.)

Конь не раз показывал не только свою котячью независимость и упрямство, но и какую-то лисью хитрость, предприимчивость. Однажды Богатовым принесли совсем маленьких сиамских котят для определения их среди друзей в хорошие руки. Троих мальчиков разобрали быстро, а одна девочка что-то задержалась. Конь взял её под своё покровительство и на воспитание. Как-то раз Аскольд, тихонько зайдя на кухню, увидел такую сцену: на плите стояла сиамская кошечка и, приподняв головой крышку, лапкой выбрасывала из сковородки жареную рыбу. Кусочки падали на пол, где их подбирал и тут же съедал Конь. Но чуть только он почувствовал появление человека, перевернулся через бок и разлёгся посреди кухни спиной к рыбе, как бы показывая всем своим видом: «А я что? Я ничего. Меня вообще нисколько не интересуют ваши разборки и ваша рыба». Потом встал на лапы и медленно пошёл прочь. А глупая киска так и продолжала выкидывать из сковородки своему старшему другу всё новые лакомые кусочки… Ну как возможно было наказывать эдакую наивность?! Вся рыба, как уже выброшенная, так и сохранившаяся нечаянно в сковородке, досталась кошачьей братии, а Нури пришлось жарить новую,… уже для людей.

Много чего сейчас вспомнила Нурсина о своём кошачьем друге, слушая уставшего, расслабленного от коньяка и горячего ужина Аскольда. Почему ей вдруг ввернулось это на память? Зачем?

Конь прожил с Богатовыми пять лет. Пять долгих, трудных, счастливых, … разных лет. Для кота это почти полжизни. Он стал взаправду родным, воистину членом их семьи. Но однажды ушёл… Ни с того, ни с сего, ни с перепугу, ни от обиды… просто взял и ушёл. Выскочил в одно прекрасное утро в форточку и не вернулся.

Глава 14

Через час Аскольд уже крепко спал, обнимая подушку и жарко прижимаясь к ней щекой. Так обнимают, наверное, землю в последний миг жизни на поле боя, сближаясь с ней, погружаясь в неё, срастаясь с её природой… И чужую женщину… Чужую для всех: для Нюры, для их семьи, для маленького мира, сложившегося из совместно прожитых радостей и невзгод, как из пазлов… Но не для спящего, обнимающего во сне вовсе не подушку, но её, одному ему данную, неведомую никому более. И вид этих объятий разрушал, взрывал вдребезги всю привычную картинку мира Нури на миллионы мелких, ничего не значащих осколков. Оставалось либо плюнуть, растоптать со злостью и негодованием этот ненужный более мусор,… либо, сжав обиду в плотный комок и запрятав её в дальний глубокий карман, собрать один за другим фигурные кусочки, рассмотреть внимательно и придирчиво, уяснить сознанием, принять душой причину каждого и его следствие, восстанавливая таким образом целую картинку вновь. Боже, как это трудно!

Мы друг к другу уже привыкли.Мы друг другу уже не нужны.И уже головою пониклиО тебе мои вещие сны.Надо нам отдохнуть и соскучиться,Надо мало друг в друге знать.Только… что из того получится?И получится ли опять? 42

Аскольд перевернулся во сне и подставил подушке другую щёку. Нури посмотрела на спящего мужчину и улыбнулась. Богатов почти всегда приезжал с работы поздно и, наспех поужинав, падал в постель, забываясь кратковременным, не приносящим полноценного отдыха сном. А Нурсина, убрав и помыв посуду, садилась тихонечко рядом наблюдать умильную картинку расслабленного, умиротворённого, такого беззащитного во сне мужчины. То были редкие минуты, когда сильный пол становится вдруг слабым и беспомощным, как ребёнок, но не стесняется, не боится обнаружить эту свою слабость, зная, что тыл его надёжно прикрывает и оберегает женщина – жена, мать.

42

Строфа из стихотворения неизвестного автора.