Право на поединок
Шрифт:
Уваров вычеркнул стихи, которые мог не вычеркивать. Он хотел сказать и сказал этой выходкой — «ты в моей власти».
Это была еще умеренная и вкрадчивая, но зловещая в перспективе демонстрация силы.
Он провоцировал Пушкина…
Ситуация казалась Сергию Семеновичу тем более сладостной, что на следующий день Пушкины были званы им в гости. Визит состоялся, но удовольствия Пушкину не принес. Он ничего еще не знал о демарше министра, ему просто было неуютно в этом доме. Следующим утром он записал: «Вчера вечер у Уварова — живые картины — Долго сидели в темноте. S. не было — скука смертная. После картин вальс и кадриль,
Через несколько часов он узнал об искалечении «Анджело». Эти восемь вычеркнутых строк, естественно, не могли сколько-нибудь всерьез испортить поэму. Но он принял вымарки за идиотическое своеволие цензора Никитенко и пришел в ярость.
Никитенко меланхолически занес в дневник 11 апреля: «Случилось нечто, расстроившее меня с Пушкиным… К нему дошел его „Анджело“ с несколькими, урезанными министром, стихами. Он взбесился: Смирдин платит ему за каждый стих по червонцу, следовательно, Пушкин теряет здесь несколько десятков рублей. Он потребовал, чтобы на место исключенных стихов были поставлены точки, с тем, однако ж, чтобы Смирдин, все-таки, заплатил ему деньги и за точки!»
Никитенко по-человечески Пушкина не любил и старался объяснить его поведение мотивами неблаговидными. Ни для Пушкина, ни для Смирдина эти восемь червонцев — если это не сплетня! — роли не играли. Но точки должны были объяснить публике, что нелепые разрывы в тексте не экстравагантность или небрежность автора, а следы цензурных ножниц.
Пушкин искренне не подозревал об участии Уварова в цензурной выходке против него. Великий лицемер, Сергий Семенович, готовясь к прыжку, демонстрировал полную лояльность по отношению к будущей жертве. Пушкин, зная Уварову цену и не сомневаясь, что рано или поздно они столкнутся, не ожидал, что случится это уже теперь.
14 апреля разыгралась красноречивая сцена, многое поставившая на свои места. Никитенко записал: «Был у Плетнева. Видел там Гоголя; он сердит на меня за некоторые непропущенные места в его повести, печатаемой в „Новоселье“. Бедный литератор! Бедный цензор!
Говорил с Плетневым о Пушкине: они друзья. Я сказал:
— Напрасно Александр Сергеевич на меня сердится. Я должен исполнять свою обязанность, а в настоящем случае ему причинил неприятность не я, а сам министр».
Никитенко, выдавая служебную тайну, хотел сгладить ситуацию. Он не понимал, что означает для Пушкина это известие.
А означало оно многое.
Уваров решился отменить распоряжение императора. Получил ли он на то высочайшее согласие? Действовал ли на свой страх и риск, веря в безнаказанность? И то, и другое было скверно. Уваров вошел в большую силу, а его, Пушкина, выдавали головой министру просвещения.
И министр просвещения сделал свой ход — барственно-оскорбительный. И было ясно, что это только начало.
Еще раз всмотревшись в зачеркнутые строки, Пушкин понял угрожающий смысл происшедшего. Тут-то он вспомнил Полевого…
А через неделю, 21 апреля, обнародован был высочайший указ правительствующему Сенату: «Управляющему министерством народного просвещения товарищу министра тайному советнику Уварову всемилостивейше повелеваем быть министром народного просвещения».
В тот же день последовал другой, еще более выразительный указ: «Нашему тайному советнику, министру народного просвещения Уварову.
Отменно-усердная служба и неусыпные труды ваши по управлению вверенным вам министерством приобретают вам право
на наше особенное благоволение и признательность. В ознаменование оных всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером императорского и царского ордена нашего Белого орла, знаки коего при сем препровождаемые, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению.Пребываем императорскою нашею милостию к вам благосклонны.
Николай».
Николай поверил в Уварова. И показал это всем.
На что можно было теперь рассчитывать в случае прямого столкновения с министром? А оно должно было произойти при выходе «Пугачева».
На то, что император понимает смысл и роль книги? Возможно.
На то, что при случае Бенкендорф захочет взять реванш за историю с «Телеграфом»? Возможно.
Но главное — нужен был успех самой книги, возвращение симпатий публики, дружественное общественное мнение. Ведь битва шла не за должность и не за чин. Битва шла за умы читателей…
После истории с «Анджело» они еще некоторое время соблюдали взаимную корректность. Пушкин обдумывал возможность противодействия. Уваров сдержанно торжествовал.
В мае — через месяц после подспудного столкновения — Гоголь, добивавшийся профессорского места в Киевском университете, попросил Пушкина походатайствовать перед министром. Пушкин отвечал: «Пойду сегодня же назидать Уварова и кстати о смерти Телеграфа поговорю и о вашей. От сего незаметным и искусным образом перейду к бессмертию. Его ожидающему. Авось, уладим».
Он еще шутил. Претензии Уварова на бессмертье были ему смешны. Закрытие «Телеграфа» и петербургское нездоровье Гоголя, заставлявшее теплолюбивого малоросса мечтать о благодатной Украине, давали возможность светски иронической беседы. Таков и был пока стиль их разговоров при встречах — министра просвещения с историографом… Один скрывал светскостью свою ненависть, другой — свой сарказм. И тому, и другому — особенно Пушкину — ясно было, что долго так продолжаться не может.
Так или иначе нужно было перешагнуть Уварова.
Поединок с Уваровым (3)
Развратник, радуясь, клевещет…
В мае тридцать четвертого года император объявил Павлу Дмитриевичу о намерении «вести процесс против рабства». Выход «Пугачева» должен был совпасть с началом действий и подготовить умы консервативных дворян.
Выход книги выглядел как событие истинно государственного значения. «Пушкин… ожидает прибытия царя, чтоб выпустить в свет своего „Пугачева“», — писал Вяземский княгине Вере Федоровне в октябре.
В ноябре Пушкин сообщал Бенкендорфу: «История Пугачевского бунта отпечатана, и для выпуска оной в свет ожидал я разрешения Вашего сиятельства; между тем позвольте обеспокоить Вас еще одною просьбою: я желал бы иметь счастие представить первый экземпляр книги государю императору, присовокупив к ней некоторые замечания, которых не решился я напечатать, но которые могут быть любопытны для его величества».