Право на поединок

До самого конца XVIII века в России еще не стрелялись, но — рубились и кололись. Дуэль на шпагах или саблях куда менее угрожала жизни противников, чем обмен пистолетными выстрелами. («Паршивая дуэль на саблях», — писал Пушкин Дегильи.)

В «Капитанской дочке» поединок изображен сугубо иронически. Ирония начинается с княжнинского эпиграфа к главе:

— Ин изволь и стань же в позитуру. Посмотришь, проколю как я твою фигуру!

Хотя Гринев дерется за честь дамы, а Швабрин и в самом деле заслуживает наказания, но дуэльная ситуация выглядит донельзя забавно: «Я тотчас отправился к Ивану Игнатьевичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушения на зиму. „А, Петр Андреич! — сказал он, увидя меня. — Добро пожаловать! Как это вас бог принес? По какому делу, смею спросить?“ Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. „Вы изволите говорить, — сказал он мне, — что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить“. — „Точно так“. — „Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли? Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уже помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?“»

И эта сцена «переговоров с секундантом», и все дальнейшее выглядит как пародия на дуэльный сюжет и на самую идею дуэли. Это, однако же, совсем не так. Пушкин, с его удивительным чутьем на исторический колорит и вниманием к быту, представил здесь столкновение понятий двух эпох. Героическое отношение Гринева к поединку кажется смешным потому, что оно сталкивается с представлениями людей, выросших в другие времена, не воспринимающих дуэльную идею как необходимый атрибут дворянского жизненного стиля. Она кажется им блажью. Иван Игнатьич подходит к дуэли с позиции здравого смысла. А с позиции бытового здравого смысла дуэль, не имеющая оттенка судебного поединка, а призванная только потрафить самолюбию дуэлянтов, несомненно, абсурдна.

«Да зачем же мне тут быть свидетелем? — вопрошает Иван Игнатьич. — С какой стати? Люди дерутся; что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».

Для старого офицера поединок ничем не отличается от парного боя во время войны. Только он бессмыслен и неправеден, ибо дерутся свои.

«Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять». Он и не мог понять смысла дуэли, ибо она не входила в систему его представлений о нормах воинской жизни.

Вряд ли и сам Петр Андреевич сумел бы объяснить разницу между поединком и вооруженной дракой. Но он — человек иной формации — ощущает свое право на это не совсем понятное, но притягательное деяние.

С другой же стороны, рыцарские, хотя и смутные, представления Гринева отнюдь не совпадают со столичным гвардейским цинизмом Швабрина, для которого важно убить противника, что он однажды и сделал, а не соблюсти правила чести. Он хладнокровно предлагает обойтись без секундантов, хотя это и против правил. И не потому, что Швабрин какой-то особенный злодей, а потому, что дуэльный кодекс еще размыт и неопределенен.

Поединок окончился бы купанием Швабрина в реке, куда загонял его побеждающий Гринев, если бы не внезапное появление Савельича. И вот тут отсутствие секундантов позволило Швабрину нанести предательский удар.

Именно такой поворот дела и показывает некий оттенок отношения Пушкина к стихии «незаконных», неканонических дуэлей, открывающих возможности для убийств, прикрытых дуэльной терминологией.

Возможности такие возникали часто. Особенно в армейском захолустье, среди изнывающих от скуки и безделья офицеров.

Осенью 1802 года полковник Юношевский, командовавший Азовским гарнизонным батальоном, представил рапорт: «Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу: сего сентября 22 дня состоящий в вверенном мне Азовском гарнизонном баталионе Азовской крепости плац-адъютант Краузе вызвал за крепость оного баталиона капитана Линтварева на поединок и там, зайдя в огород, дрались и кричали караул, посему посланный с гауптвахты караульный унтер-офицер с рядовыми, прибежавши туда, в той драке их разнял, после сего из них первый Краузе прибежал ко мне с жалобою, за ним вслед пришел капитан Линтварев, окровавленный от избитой головы, и, как казалось, опасен жизни, то учинено ему было освидетельствование, по которому показалось: по нанесенному удару ему в голову пробита на лбу кожа с мясом, рана длиною линий в восемь геометрических…»

Сами обстоятельства поединка вполне напоминают подобные же обстоятельства дуэли у Белогорской крепости. Гринев и Швабрин так же дерутся без свидетелей за крепостной стеной. А их арест пятью инвалидами после первой попытки решить дело чести удивительно схож с появлением перед Краузе и Линтваревым караульного унтер-офицера с рядовыми.

Подобные рапорты бесхитростно изображают и случайность возникновения поединков, и беспросветную атмосферу однообразия и скуки, в которой существовали офицеры дальних гарнизонов. Но главное — разительные отличия между периферийным бытовым поединком и ритуальной светской дуэлью, которая и представляется нам типическим случаем. На самом же деле по всей России происходили поединки, бескровные и кровавые, где дуэльный кодекс и «рыцарские обычаи» ни малейшей роли не играли.

В этих бесчисленных схватках находили выход и смутное представление о своем дворянском достоинстве, и не менее смутное желание проявить себя как людей чести — при весьма туманных представлениях о чести, которая сливалась часто со вздорным самолюбием.

И все же в этом был смысл. Послеелизаветинское рядовое и полупросвещенное дворянство, угадывавшее свою значимость в плане общегосударственном, угадывавшее свою особую роль в государстве, не соответствующую его реальному бесправному положению, подтверждало эти неопределенные общественные претензии, широко пользуясь, вопреки закону, правом на поединок.

Когда дворянин решал драться, он добивался этого с неукротимой настойчивостью, тем более яростной, что инстинкт независимости, заложенный в него петровской эпохой, постоянно и грубо подавлялся самодержавным государством. Настойчивость эта далеко не всегда имела столь серьезную основу, как у штабс-капитана Кушелева, но была исторически симптоматична, ибо в павловское царствование каждый дуэлянт знал, что рискует если не головой в случае удачи на поединке, то уж карьерой — наверняка. И тем не менее шел напролом.

Осенью 1797 года, в те времена, когда началась кушелевская история, в кавалерийском полку, стоявшем в Могилеве, произошла дуэльная история между ротмистрами Дудинским и Зенбулатовым.

Показание ротмистра Дудинского: «Прошлого сентября 14 дня по приезде государева инспектора господина полковника и кавалера Муханова полк был выведен на парадное место, при том и я с прочими сверхкомплектными штаб- и обер-офицерами находился на своем месте. Господин ротмистр Зенбулатов, выехав из офицерской линии, начал ровнять офицерский строй. Я только выговорил в смех, что за польза, что он вошел не в свое дело и делает из себя посмешище, поскольку в нашем фронте старее его есть — полковник и штаб-офицеры. Сей выговор так и остался, и смотр в тот день кончился. Зенбулатов, пришед ко мне, с великим сердцем спросил у меня, что я о нем вчерашний день говорил? И хочет знать, в шутку ли или вправду? Я, не почитая сие за обиду, судя по моим словам, отвечал ему: пойми, как хочешь. Отчего той же минуты Зенбулатов вызвал меня на дуэль. Я сие принял неправдой, вменяя слова его в шутку, сверх того, зная таковым вызовам законное запрещение, сказал ему, что я не одет. Но Зенбулатов, не давая минуты времени, усильно требовал от меня, чтоб я шел с ним на дуэль. Наконец принудил меня сказать, чтоб он оставил меня в покое. Но и за сим Зенбулатов при выходе из моей квартиры с превеликим сердцем назначил к драке время в 4 часа пополудни неотменно. Тот же день после обеда полк собрался на учение, и по окончании оного едучи я в квартиру свою, Зенбулатов, подъехав ко мне с ротмистром Ушаковым, сказал: „Пора, пойдем в ров и разделаемся“. Ротмистр Ушаков, то же подтверждая, говорил, что откладывать не для чего, а лучше разделаться. Тогда начинало уже смеркать, на что я ему отвечал, что я один и поздно, не хотя с ним за небольшое слово драться, и тем отказал ему в требовании и, предвидя злой его умысел и дерзкое намерение, уехал на квартиру. На третий день, то есть 16 числа поутру рано, как только я встал, подает мне записку от Зенбулатова его человек… По малом времени, когда начал я одеваться, увидел Зенбулатова с ротмистром Ушаковым, вошедшего в мои покои с великим сердцем, и по входе говорил: „Когда ты выйдешь на дуэль?“ Потом, принуждая усиленно, сказал: „Посмотрим, как ты не выйдешь…“ По выходе их, Зенбулатова и Ушакова, из моей квартиры, оделся и поехал на сборное место, где государев инспектор, шеф и все штаб-офицеры приехали, и как все с лошади были спешены, то и я встал с лошади, привязав оную между протчими офицерскими к плетню, и пошел к фронту. Но Зенбулатов, идя мне навстречу из полкового собрания, сказал: „Теперь неотменно пойдем в ближайшем саду разделаемся“, — и, не допустя меня далее к собранию, поворотил, чтоб я неотменно шел. Стыд запретил мне больше сносить гнусную наглость, а слабость моего сложения и худое здоровье привели меня вне себя, и, как не принял он с моей стороны никаких отговорок, то с ним пошел. И тут встретился князь Визопурский, которого просил я пойти со мною, но для чего, не объявлял, и тогда только князь, согласись, со мной пошел. В то время и ротмистр Ушаков тут же явился, и по приходе к калитке, сделанной у того сада, где учинен поединок, когда оную нашли запертою, то кто точно, не помню, Ушаков или Зенбулатов, перелез через забор и отпер оную. Когда мы все вошли в сад, Зенбулатов вынул саблю, секунданты, видно, были с ним в одном умысле, и когда поставили меня между деревьев, а его на чистом месте, то, видя приближающегося с обнаженною саблею, вынул я свою, но защищаться было неможно от дерев, и тут начал рубить меня без милосердия и учинил на мне ран девять… Бывшие в секундантах, тако же с обнаженными саблями стоящие, к стороне моей никакой защиты не сделали, и когда только начал рубить Зенбулатов, то Ушаков, утверждая его злое намерение, одобрял и выговаривал громким голосом: „браво! браво! не робей!“. По причинении мне бесчеловечных ран, князь Визопурский выпущенную мною из рук саблю (на которой даже со злости и темляк Зенбулатов порубил) мне поднял. После все трое от меня ушли».

Далее Дудинский рассказывает, как он с трудом добрался до ближайшего дома и отвезен был на повозке к себе на квартиру, а потом долго болел, готовился к смерти, причащался. Он выбрал на следствии позицию жертвы, которую заставили выйти на незаконную дуэль и едва не убили…

Зенбулатов в своих показаниях изобразил картину вовсе иную.

По версии Зенбулатова, Ушаков привел его в сад, где уже ждали Дудинский и князь Визопурский («из индийских князей»).

«Дудинский, вынув саблю, сказал: „Здесь ты получишь объяснение, здесь и на сем месте“. Я, таковое его намерение увидев, решился защищаться, себя обороняя и услыша голос ротмистра Ушакова: „Не робей, не робей!“