Право на поединок

Уваров ситуацию понимал остро и готов был ее использовать. Он знал, что на ту же роль, что и Пушкин, претендует оставшийся без журнала, сломленный Полевой.

Бенкендорф между тем не только продолжал покровительствовать Полевому, но явно противопоставлял его Пушкину. Он выхлопотал Николаю Алексеевичу то право, которое Пушкин потерял, — цензуровать свои статьи непосредственно в III Отделении, минуя общую цензуру. Пушкин — с некоторыми ограничениями — отдан был во власть Уварова. Полевой от этой власти огражден.

Человек проницательный, внимательно следивший за общественной конъюнктурой, Николай Алексеевич к исходу тридцать пятого года, зная о провале «Пугачева», обозначавшем поражение Пушкина в борьбе за читателя на поле историческом, решился вступить с ним в состязание.

В конце года он напечатал в «Живописном обозрении» статью «Памятник Петра Великого», где с резким сарказмом объяснил ничтожность как истории Петра, написанной Вольтером, «гением своего века, но историком жалким», так и Фальконетова всадника. «Памятник не выражает ни Петра, ни России». Вся статья устремлена была к одному: «Мы не можем быть довольны памятником Фальконета как произведением изящных искусств, ни историей Голикова как трудом настоящего историка». Сомневался Николай Алексеевич и в возможностях современных историков, которые прилагают к гениальному царю современные идеи и оттого не могут охватить его величие.

Скорее всего, это был отзвук толков о пушкинских трудах.

Статья в «Живописном обозрении» была подготовкой общественного мнения. До властей она дошла с опозданием…

В январе тридцать шестого года, когда загремел скандал с «Выздоровлением Лукулла», Полевой подал шефу жандармов обширную и патетическую записку: «Если бы Богу угодно было благословить мое всегдашнее желание посвятить время и труд на изображение бессмертных дел Петра Великого, я почел бы это обязанностью остальной жизни моей и залогом того, что щедроты Его благословляют меня оставить после себя памятник временного бытия моего на земле, заплатив тем долг моей отчизне, и споспешествовать по мере сил чести и славе Отечества.

Долговременным размышлением убедился я в том, что

1-е. Петр был образец земных царей, Посланник Божий для судьбы России, и разгадать жизнь Его значит разгадать судьбу Русской Земли. „Россия не царство, а часть света“, — говаривал он. Гордо можем мы поставить перед Европою великое изображение Петра, и тень Его закроет собою все имена Западной Истории.

2-е. История Петра Великого всегда будет наставлением Царей и поучением народов…»

Суть же послания, которое, как предвидел Полевой, представлено будет Николаю, заключалась в немногих, но беспроигрышных словах: «Вся прежняя Российская история была приготовлением к периоду Петра. Вся новая история до Николая была развитием периода Петра.

Ныне развитие это достигло своего предела. Бог послал другого сына судеб, который начал период новый…

Тайную мысль мою скажу в окончание сего, изложенного здесь: История последних десяти лет открыла нам тайну праправнука Петрова, Того, Кто вступил на престол России ровно через сто лет (1725–1825-й годы). Мы знаем, кто ожил в Нем. Историк не промолвит этого в истории Петра — Русские и без того поймут, на Кого были обращены взоры историка».

Полевой без обиняков предлагал то, чего от Пушкина ждать уже не приходилось. Шел тридцать шестой, а не тридцать первый год.

Бенкендорф представил прошение Николая Алексеевича императору с энергичной рекомендацией: «Известный Вашему величеству Полевой, бывший издателем московского журнала „Телеграф“, человек с пылкими чувствами и отлично владеющий пером, имеет сильное желание написать историю Петра 1-го. Он прислал мне свои мысли по сему предмету и краткое изложение плана предполагаемой истории. Бумагу сию, примечательную как по мыслям, в ней заключающимся, так и по изложению ее, долгом поставляю представить у сего Вашему императорскому величеству».

Если бы у Александра Христофоровича оказалась возможность ознакомиться с мыслями Пушкина по сему предмету, а равно и манерой изложения, принятой им в «Истории Петра», то симпатии шефа жандармов к Полевому-историку стали бы еще горячее. Строгая и точная мысль Пушкина, как и суровая его стилистика, мало что сказали бы уму и сердцу Александра Христофоровича, а если бы что и сказали — то вполне неприятное и неприемлемое. Дилетантская же риторика Полевого существовала как раз на уровне его исторического сознания. Не говоря уже о намерении представить Петра предтечей Николая…

Но император взглянул на дело несколько иначе. Как ни лестно ему было предстать вторым в русской истории «сыном судеб», основателем нового периода отечественного развития, не он желал соблюсти порядок. Вход в архивы открывался только официальному историографу. Таковым уже назначен был Пушкин. Плох он или хорош — но это было так. Двух историографов в России, на его взгляд, не требовалось.

Царь решил: «Историю Петра Великого пишет уже Пушкин, которому открыт архив Иностранной Коллегии; двоим и в одно время поручить подобное дело было бы неуместно».

Кроме того, Николай доверял Полевому значительно меньше, чем Бенкендорф. Но и вовсе оттолкнуть такое предложение император счел неразумным. В устной беседе с Александром Христофоровичем он высказал несколько соображений, которые тот поспешил сообщить просителю:

«Милостивый государь Николай Алексеевич!

Намерение Ваше принесть в дар России Историю Великого Петра я имел счастие доводить до Высочайшего сведения государя императора и, вместе с тем, всеподданнейше повергал на всемилостивейшее воззрение его императорского величества доставленный ко мне от Вас план сего издания.

Его величество с благоволением удостоил принять Ваше намерение; но не мог вполне изъявить монаршего соизволения на Ваши предположения по той причине, что начертание истории Петра поручено уже известному литератору нашему А. С. Пушкину, которому, вместе с тем, представлены все необходимые средства к совершению сего многотрудного подвига.

Впрочем, государю было бы приятно, если бы Вы употребили способности и Ваши сведения на предприятие, драгоценное для сердца каждого русского».

И далее, объяснив, что путешествие по европейским краям, где бывал некогда Петр, и о коем просил Полевой, вовсе не нужно, он вразумил его и относительно архивов: «Передавая Вам таковые мысли его величества, не скрою от Вас, милостивый государь, что и по моему мнению, посещение архивов не может заключать в себе особенной для Вас важности, ибо ближайшее рассмотрение многих Ваших творений убеждает меня в том, что, обладая в такой степени умом просвещенным и познаниями глубокими, Вы не можете иметь необходимой надобности прибегать к подобным вспомогательным средствам.

Впрочем, если бы при исполнении Вашего намерения представилась Вам надобность иметь то или другое сведение отдельно, — то в таком случае я покорнейше прошу Вас относиться ко мне и быть уверенным, что Вы всегда найдете меня готовым Вам содействовать, — и вместе с тем, я совершенно уверен, что и государь император, всегда покровительствующий благим начинаниям, изъявит согласие на доставление Вам тех сведений, какие Вы признаете для себя необходимыми».

Все эти широкие авансы давались, разумеется, с ведома Николая. Царь и его первый советник нашли тонкий выход — они поощрили Полевого к писанию истории, создав, таким образом, решительный резерв на случай, ежели пушкинская история Петра окажется негодной. А равно и на тот случай, если Пушкин слишком долго будет возиться со своими архивами.