Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь

Было и еще. На первом своем заводе, когда он поступил туда во второй раз после путешествия на Север, Вадим даже подрался со взрослым холостяком из-за контролерши Веры. Вера, блондинка двадцати двух лет, побывавшая замужем, высокая, длинноногая, была что надо. Появившись в заготовительном цехе, она всех взволновала. Витя Склянников первый пошел к ней знакомиться. А Вера почему-то глаз не сводила с Вадима. Пока Вадим размышлял, что это значит и как надо себя вести, все заметил здоровенный рыжий холостяк Красильников, тоже прицелившийся на красавицу, но со своей тараканьей внешностью державшийся в тени. Красильников повел на Вадима злые атаки:

— Хочется?

Вадим отмалчивался, уходил.

Красильников не унимался:

— Вот бы ты ей дал…

— Перестань, — сказал Вадим. — Не перестанешь, по роже болванкой заеду.

Красильников оскорбился:

— Сопляк! Я тебе хребет одной рукой перебью.

Сцепились они после второй смены в душевой, когда

были там наедине, оба голые, намыленные. Это была самая страшная в жизни Вадима драка. Главное здесь было не поскользнуться и не разбиться о кафельный пол или кафельные углы открытых кабин. Вадим то нападал, то убегал. Красильников пропустил массу точных ударов, но лез и лез, стараясь как-нибудь поймать Вадима и повалить. Теряя силы, Вадим выскочил в раздевалку к деревянным шкафам, на деревянный пол. В раздевалке усталые люди их развели.

После этого Вадим и пригласил Веру в кино. Она была очень красивая. Когда он ее поцеловал, все перед ним поплыло. В то же время она была отрезвляюще бескрылая.

— Зачем это? Вот так, на улице, разве интересно?..

— А как?

— Ну… в законном порядке.

С ней он научился почти всему. И научился бы окончательно. Однако опять взыграло. Ведь не любит он ее! Ничего, кроме внешности, она в нем не видит. Куда должны испариться его ум, всякие чувства, наблюдения?..

Он им нравился, возможностей было много. И вновь и вновь оставаясь при своей невинности, невинным себя не чувствовал. На самом деле со зрелостью своей он оставался, а не невинностью.

Теперь перед ним была «дама без собачки», не похожая на предыдущих, более тонкая, нервная. И все равно это не то, потому что видит она перед собой не Вадима, а кого-то другого.

Прощаясь, опять она обещала ему все-все. И случиться это должно через три дня.

Через три дня она не пришла. Он и секунды не стал ждать. Быстро пошел прочь и, уже на приличном расстоянии от места несостоявшейся встречи, поймал себя на том, что шагает крупными шагами, весь прямой, с высоко поднятой головой, нижняя челюсть выдвинута вперед.

* * *

Наконец он сел за письменный стол — старый довоенный письменный стол, который служил им в качестве кухонного, но теперь они приобрели именно кухонный, а дубовый, почистив и покрыв лаком, взял себе Вадим для писательства. Он решил написать правдивейшую нравоучительную статью для газеты или журнала. Достал старые свои записи. Однако, начав, скоро заметил, что получается не статья, а какая-то исповедь. Герой исповеди от природы был с хорошими задатками, но обстоятельства, но люди, окружавшие его… Ни в ком герой не находил поддержки, страдал, метался… Получался если не Печорин, то что-то родственное.

«Но ведь это неправда!» — однажды догадался он. Для каждого из окружения героя существовала та же самая среда, где сам герой был одним из многих. Каждый из окружения тоже страдал, тоже под напором обстоятельств развивался неправильно.

Он познал муки творчества. Как должно быть записано то, о чем он много думал?

Сначала он старался что-то записать. Потом думал, уже не записывая. Наконец и думать перестал, только помнил, что должен думать.

Когда стало невыносимо, отправился в Ботанический сад. День после осеннего ночного дождя был ясный, дул сильный ветер, с деревьев слетали последние листья. На аллеях и дорожках, пересекавших Ботанический сад в разных направлениях, толстым слоем лежали мокрые опавшие листья. Он выбрал низину, где ветра не было, и стал расхаживать. Разрозненные мысли клубились в голове, что-то глубоко спрятанное не давалось, не открывалось. Наконец он устал и прислонился спиной к стволу высокой стройной акации. И почти сейчас же отскочил! Дерево показалось живым, оно толкнуло его в спину. Глянул на ствол, выше, выше — крона плавно раскачивалась, толчки шли от нее. А высоко над кроной в чистом осеннем небе неслись редкие рваные облака. И вдруг открылось: трава, опавшие листья, деревья, облака, небо — ведь он давно живет, давно это видит! Он вспомнил детство. Себя, товарищей, забавы, несчастья, светило солнце, лил дождь, было то жарко, то холодно, и всем им очень хотелось жить! И задача нынешнего Вадима не обвинять и клеймить, а рассказать, как росли они без сколько-нибудь вразумительного понятия о происходившей вокруг жизни и что из этого получилось.

С того дня он начал заново, и дело пошло. Он вставал в шесть утра, ехал на автобусе на завод, с семи утра до четырех дня сваривал огромные железные бочки под нефтепродукты. Около пяти возвращался домой, ел и ложился спать. Проснувшись часов в десять, садился писать и писал до трех-четырех ночи. Он совсем никуда не ходил, даже странно было подумать, что могут существовать какие-то удовольствия…

* * *

В ноябре 57-го года, в ознаменование сорокалетия октября вышел указ об амнистии заключенных. Скоро Один за другим вернулись домой Волчок, Ленька Татаркин, Сережка.

Начав писать, Вадим завел что-то вроде дневника, куда заносил всякие мысли и наблюдения. Вот что он записал о возвращении друзей.

«Первым вернулся Вовка Волчок. Он пришел ко мне прямо на завод. Мы очень обрадовались друг другу, расцеловались. Смена кончилась, я искупался, переоделся, поехали ко мне, я еще раз переоделся в парадное, и отправились в ресторан. Волчок наружно мало изменился. Но внутренне…

В лагере, сказал он, меньше чем где бы то ни было возможны сознательность и справедливость. Человек выходит оттуда уверенный, что этих самых сознательности и справедливости где хочешь ищи, ни за что не найдешь. В лагере Волчок непрерывно рос. Для начала дал одному блатному. Принесли на виноградник воду для звена, а блатной один ее присвоил — напился, ноги помыл, остаток на голову вылил. Ну Волчок ему и дал. Потом Волчка под столовой хотели заколоть. Волчок задрал рубашку: «Да коли!» Тогда один из компании Волчка отмазал: «А ты Васю Бычка и Диму Кабачка знаешь?» — «Знаю!» Ну вроде как свой им сделался, угрожали, предупредили, а убивать не стали… Потом талант штукатурный обнаружился, звеньевым назначили над сорока гавриками. Звеньевой — это уже начальство немалое, и еда, и водка, и свобода некоторая. Так как в одиночку Волчок не ел, не пил, начальству своих не продавал, авторитет его рос непрерывно, и если б не амнистия, быть бы ему бригадиром, а это уже и совсем лафа, хотя, конечно, и обязанности немалые.

Еще он говорил о тех, кто держит в руках лагерь. Если десять человек стоят друг за друга железно, то они способны держать в страхе десять тысяч. Все хотят жить, все хотят освободиться, а эти десять ничего ре хотят, ничего не боятся. Отрицалово называются. Отрицают над собой любую власть. Сажают его в карцер, он выходит оттуда, шатается от слабости и все-таки в любую минуту готов снова туда вернуться. Таких очень мало. Другой заявит себя как отрицалово и тут же скатывается в беспредел. Беспредел — тоже проявление духа, но бестолковое: гонор, гомон, в то же время трусость и предательство.

— Вова, насчет отрицалово у тебя не все вяжется. Власть начальства они отрицают, а себе подобных держат в страхе.

— А как иначе быть в лагере свободным? Именно в лагере, в серой толпе. Один способ: запугать толпу.

Волчок рассказывал и рассказывал…

— Да что там! Он отбывал в ненастоящем лагере. Раньше было…

Я услышал, как «воры в законе», запершись в бараке, сами себя поджигают. Как, несмотря на пятидесятиградусный мороз и жуткое безлюдье, бегут из лагерей Крайнего Севера. Как актируются, по три года притворяясь сумасшедшими. Как, чтобы отдохнуть в больничке, глотают гвозди, пуговицы, битое стекло. Была здесь и нелепейшая история о том, как один не хотел идти, на работу и за мошонку пригвоздил себя к нарам, и доски, на которых он сидел, пришлось срывать и сидящего на них виновника через всю зону нести к хирургу в больничку.

— Ты как это все преподносишь, что, предложи нам сейчас на выбор кругосветное путешествие или лагерь, — выбрать надо лагерь, — сказал я.

— А ты как думал? Университет! Никакое образование нельзя считать законченным, если человек хотя бы два года не отсидел в тюряге.

— Все это очень хорошо. Но что ты думаешь делать дальше? — спросил я.

— А ты?

— Скоро разряд сварщика получу. Ну и еще вроде как призвание чувствую, хочу поднатужиться и что-то из себя выжать.

После этого между нами впервые стало нехорошо. Волчок долго молчал, потом снисходительно засмеялся.