Предания вершин седых

— Всё хорошо, ладушка.

Веселинка раскатывала тесто для пирога, когда что-то заныло внутри. Сперва несильно, и она продолжала возиться на кухне, стряпать, прибирать, суетиться... Вот пирог поставлен в печку, и Веселинка наконец присела отдохнуть.

— Ой! — вырвалось у неё.

Тут ещё и не такое бы вырвалось, но Веселинка не хотела, чтоб дочка слушала «мужицкую» ругань. Охая, отдуваясь и придерживая рукой большой живот, она кое-как выбралась из кухни...

Драгана с матушкой Бронушей по несколько раз в день отлучались с работы, чтобы проведать Веселинку: она донашивала дитя последние деньки, и ей в любой миг могла потребоваться помощь. Горячие ладони супруги легли на её живот, и боль сразу стала меньше.

— Сейчас, сейчас, моя ягодка, — приговаривала Драгана, бережно поднимая Веселинку на руки.

А Веселинка стонала:

— Пирог... Ладушка, я пирог поставила! Не сгорел бы...

— Моя ж ты ласточка! — нежно промурлыкала супруга. — Не заботься о нём, матушка Бронуша проследит. У нас с тобой сейчас другая забота, поважнее!

Щедрая хозяйка-осень наводила румянец на яблоки в садах, ветер деловито шуршал, подметая листву, жарко топилась печь, и огонь в топке бросал янтарные отблески на стены, разгоняя ночной мрак. Новорождённая кроха грелась в двойных объятиях — Веселинки и Драганы. Одной рукой женщина-кошка держала малютку у своей груди, а другой обнимала прильнувшую сбоку супругу. Веселинка, поддерживая головку кормящейся дочки, смотрела в её личико с чуть усталой, умиротворённой улыбкой. Все страхи были позади и рассеялись, как дымок, поднимавшийся из печной трубы в тёмное небо.

А следующей осенью Веселинка смотрела, как матушка Владина кормит её крошечного братца: у Бермяты наконец-то родился сын — «подарок на старости лет», как называли его счастливые родители. Озарка весной встретила на Лаладиной седмице женщину-кошку, о которой так мечтала; краем уха она слышала, что Комар тоже на ком-то женился, но этой девушке она не особенно завидовала.

— Ну, мать, ты даёшь, — озадаченно проговорила Снегурка, заглянувшая в гости, когда уже можно было показывать дитя посторонним.

А Дерила, кряхтя, вкатил в дом бочонок хмельного мёда.

— А это к чему? — удивилась Владина.

— Да, видишь ли, мы с твоим супругом поспорили, родится ли у вас когда-нибудь мальчонка, — сказал сосед. — Я, понятное дело, поставил против, а он — за. Ну... проспорил я, что уж тут. Вот, как и договаривались... — И Дерила хлопнул ладонью по бочонку. — Ладно, поздравляю с сыном! Ну, я пошёл.

— Постой-ка, соседушка, — лукаво усмехаясь, задержал его Бермята. — А ты ничего не забыл из условий спора?

Дерила замялся, помрачнел. Долго хмыкал, кашлял, но Бермята его подталкивал к двери:

— Давай, давай. Уговор дороже денег!

Дерила плёлся медленно, точно на собственную казнь шёл. Выйдя на середину улицы, он в последний раз откашлялся, огляделся по сторонам — не много ли народу его видит, а потом, хлопая руками, точно крыльями, хрипло заголосил:

— Ку-ка-ре-ку-у-у! Ко-ко-ко... Ку-ка-ре-ку-у-у!

— Громче, громче, — посмеивался Бермята.

— Ку... пхе-пхе! — угрюмо поперхнулся сосед. И вывел окончательное: — Ку-ка-ре-ку-у-у, чтоб тебя домовой под рёбра пихал!

— Про домового уговора не было кричать, — строго погрозил пальцем Бермята.

— А это тебе сверх уговора, в подарок, — процедил Дерила.

Соседи выглядывали из окон, пересмеивались:

— Чего это Дерила раскукарекался? Выпил, что ли, лишку?

А тот, махнув рукой и плюнув, размашисто и сердито зашагал к своему дому. Снегурка засеменила за ним, сочувственно поглаживая мужа, но тот только плечом дёрнул и отмахнулся.

Больше два соседа не соревновались, не спорили и жили мирно.

Выстраданная

1

Шитые бисером сапожки, оставляя в снегу цепочку следов, мерцали вышивкой в лунном свете. Реял на плечах молодой женщины узорчатый платок с бахромой, который она на бегу удерживала одной рукой за концы; развевались от встречного ветра длинные чёрные волосы. Мороз обжигал щёки, ледяным потоком выстуживал лёгкие. Белый туман клубами вырывался из её уст. Дышала она часто, прерывисто. Провалившись по колено в снег, она упала, а тёмные стволы деревьев кружились вокруг неё... Луна в небе скакала, точно сумасшедшая.

Чёрные волосы разметались по снегу, льняная вышитая сорочка не спасала от холода. Богатый, дорогой платок из тончайшей шерсти мерцал нитями серебряного шитья и лишь украшал, но тоже не грел. Не успела она накинуть ничего более тёплого: выбежала на мороз, в чём была дома, спасаясь от мужа.

«Беги, Олянка, беги!» — подхлёстывая, как плеть, отдавалось в её ушах эхо его голоса.

Дрожа от холода, женщина туже затягивала на плечах платок. Её ярко-голубые глаза в мертвенном свете луны казались бледно-серыми. В них мерцали отблески пережитого ужаса.

Она поднялась на ноги и побрела по ночному лесу. Мороз жалил тело, и оно коченело, теряя чувствительность. Позади остались тепло натопленные богатые хоромы, но Олянка и под страхом смертной казни не вернулась бы туда сейчас. Брат-близнец снова овладел её мужем — жестокий, безумный, неистовый дикарь. Предчувствуя его пробуждение в себе, муж успел крикнуть ей: «Беги!» Спотыкаясь, она кинулась вниз по лестнице, а за спиной уже слышался рёв беснующегося зверя.

Проваливаясь в глубокий снег, мерцавший в лунном свете, Олянка стучала зубами от холода. Всё глубже в лес забредала она, и таяла, растворяясь во мраке, тёплая нить, соединявшая её с жизнью. Зимняя ночь раскинула над ней ледяные крылья беды. На сей раз — всё, конец... Помертвевшая душа чуяла: это предел, грань, за которой — чёрная, холодная пустота.

Жёлтые огоньки мелькнули за деревьями, и Олянка застыла — смолк хруст её шагов по снегу. Безветренный мрак обнимал её за плечи гибельным предчувствием. Огоньки приближались огромными скачками... На неё нёсся исполинский чёрный зверь. Оборотень...

Мохнатое чудовище сбило её с ног и навалилось всей тяжестью, обдавая смердящим, плотоядным дыханием. С оскаленных зубов капала слюна, а головка его покрытого жёсткой порослью детородного уда щекотала её. То ли сожрать он её хотел, то ли внедриться в неё этим толстым, как бревно, орудием.

И вдруг зверя будто ветром сдуло. Олянка лежала зажмурившись, и поэтому могла только слышать рёв, рык и возню. Рядом с ней шла драка, без сомнения: на оборотня кто-то напал — какой-то другой зверь. «Ползи прочь», — подсказывало ей что-то, и она, не открывая глаз от страха, на ощупь поползла в противоположную от дерущихся существ сторону. Звуки битвы приближались, лопатки обожгло дыханием ужаса, и она поползла изо всех сил — так быстро, как только могла, проваливаясь руками и коленями в леденящий снег. Древесный ствол преградил ей дорогу, от внезапного удара загудела голова, а глаза невольно открылись.