Предания вершин седых

— Что с тобой? — спросила она.

— Голова раскалывается, — проскрежетал тот сквозь зубы и опрокинулся на траву навзничь.

Из-под его зажмуренных век просачивались слёзы. Охваченная острым состраданием, Олянка присела подле него и положила руку на его лоб... А парень перестал стонать и несколько мгновений просто глубоко дышал. Потом его веки разжались, глаза открылись и посмотрели на Олянку с удивлением.

— Боль прошла... Вот так чудеса! — проговорил он, садясь. — Чем меня только лекари ни пользовали — ни одно средство от этой боли не помогает. Не ты ли меня исцелила, девица?

— Так может, само прошло? — пожала Олянка плечами.

— Это так быстро не проходит, — не сводя с неё пристально-восхищённого, горящего взгляда, ответил парень. — Обыкновенно я по два-три дня мучаюсь. Как звать тебя, красавица?

— Олянка, — усмехнулась девушка. А про себя подумала: уж не крылся ли тут этакий изощрённый способ знакомства?

Хотя страдания парня от боли показались ей вполне настоящими... У него даже слёзы выступили, да и выглядел он сегодня неважно: изжелта-бледный, круги под глазами.

— А я — Любимко, — улыбнулся он. — Кто ты и откуда, Олянка? Я затворником дома живу, ни с кем не разговариваю, никого не знаю в городе... А выезжать только недавно начал.

— Я дочь Лопаты, кузнеца, — сказала Олянка.

Любимко оказался сыном самого Ярополка, княжеского дружинника, чья богатая усадьба располагалась на возвышении и походила на крепость. Там был огромный старый сад, обнесённый высокой оградой. По его дорожкам Любимко раньше и катался верхом, пока не решил наконец выбраться за его пределы.

— А отчего ты затворник? — спросила Олянка.

Любимко не сразу ответил. Улыбка поблёкла и скрылась на миг.

— Хворый я, — сказал он наконец.

Между тем, хилым и болезненным Любимко совсем не выглядел. Не могучий силач, но и не худой, как тростинка.

— Тело мой недуг не затрагивает, — будто угадав мысли Олянки, усмехнулся парень. — Он вот здесь. — И он дотронулся пальцем до своего виска.

— Сумасшедший, что ли? — нахмурилась девушка, поражённая жутковатой догадкой.

Любимко не обиделся и не рассердился. Он задумчиво щурился на закат, как часто делал во время их встреч.

— Матушка моя увидела тень Марушиного пса и испугалась, — проговорил он. — Боялись, что у неё каменное дитятко родится, но обошлось... В детстве я здоров был, а потом начались припадки. Они раз или два в месяц бывают. Во время них я будто дикий зверь становлюсь. Цепями меня приходится сковывать. Оттого я и сижу дома — чтоб на людях такого не случилось. Батюшка меня стыдится, наверно... Горе это для него, конечно. К военной службе я не пригоден, занять его место в дружине не смогу. Науками вот занимаюсь... Батюшка меня книжным червём прозвал. — И Любимко усмехнулся.

Сидя дома, он по книгам и с помощью учителей освоил несколько языков и теперь переводил для княжеского книгохранилища иностранные труды. Чтобы не зачахнуть совсем за письменным столом, свои учёные занятия он разбавлял ездой верхом и развивающими силу упражнениями, оттого и не выглядел хлюпиком.

— Охо-хо! — вырвался у Любимко душевный зевок. — Что-то сон на меня накатил, к земле клонит... Вздремну я чуток, ладно?

— А конь не убежит у тебя? — улыбнулась Олянка.

— Нет, он умный, — опять зевнул тот.

— Спать на закате вредно, голова болеть будет, — предостерегла девушка, вспомнив матушкино наставление.

— Теперь уж не заболит, ты меня исцелила, — с широкой улыбкой ответил Любимко, растягиваясь на траве.

Вскоре он уснул, а Олянка почему-то не уходила: что-то держало её здесь. То ли она боялась оставить спящего, то ли вдруг уверовала в свои целительские способности и оставалась на всякий случай, чтобы снять боль, если та вернётся.

Проснулся Любимко, когда солнце уж скрылось, и по земле потянулась сумеречная зябкость. Открыв глаза и увидев рядом с собой Олянку, он улыбнулся — широко, светло и искренне:

— Как бы я хотел всегда так пробуждаться!

— Как твоя голова? — спросила Олянка сдержанно. Она вдруг испугалась, что во взоре и улыбке парня стало слишком много этого света и восхищения... Ни к чему ей было всё это.

— Не болит. Давно я так сладко не спал! — И Любимко потянулся, хрустнув костями.

— Ну, тогда я пойду, пожалуй, а то меня уж дома хватились, — проговорила Олянка, поднимаясь на ноги.

— Постой! — вскочил Любимко.

— Мне домой пора, — сжавшись и отступив на шаг, резко ответила Олянка. Ей вдруг стало очень зябко, грустно и тоскливо.

— Да мне ничего от тебя не нужно, — улыбнулся Любимко. — После всего, что я про себя рассказал, наверно, даже пытаться глупо... Но скрывать от тебя правду я не мог. Потому и сказал всё как есть. Мне б хотя бы просто видеть тебя иногда — уже счастье.

Разум говорил Олянке: «Уходи! Домой, немедленно!» А с сердцем творилось что-то странное, чудное... Сперва оно сжалось до слёз, солоновато и колко подступивших к глазам, потом размякло и согрелось. Но что делать? Шагнуть к нему, обнять и сказать, что он милый, хороший и она его вовсе не боится? Что ей хочется, чтобы боль оставила его навсегда, а припадки прекратились? Чтобы он был счастлив?

Да что такое накатило вдруг на неё?

— Я сюда часто прихожу, когда погода хорошая, — сказала она наконец. — Можешь и ты... приходить.

На том они и расстались. Придя домой, Олянка была задумчива, молчалива и пару раз чуть не пронесла ложку мимо рта. Ни один парень до этого дня не занимал настолько её мысли, но сходные чувства она, наверно, испытывала бы и к раненому зверю, к больному котёнку, и к птенцу со сломанным крылышком. Это было острое, до слёз пронзительное желание помочь, вылечить, обогреть. Но вот что потом делать с исцелённым и приручённым? Уже не прогонишь прочь, не выбросишь.

Они увиделись ещё несколько раз. Но Олянка молчала с Любимко о Радимире, а с Радимирой — о Любимко, и эта «двойная жизнь» тяготила её. Впрочем, вольностей она парню не позволяла, зачастую они просто молчали рядом и смотрели на закат, а белый конь пасся неподалёку. Когда Любимко был в разговорчивом настроении, ей нравилось слушать его рассказы. Её восхищала его учёность. Столько всего он знал, столько книг прочёл! Ей за всю жизнь, наверно, не осилить и десятой доли. А иногда он пел, и его мягкий голос, разносясь над рекой, что-то задевал глубоко в душе Олянки, и слёзы опять подступали к глазам. Любимко улыбался и смахивал пальцем блестящие капельки. Ему одному она решилась в полный голос спеть белогорские песни. Он слушал, но не приставал с расспросами, и только в его глазах появлялись влажные искорки — совсем как у Радимиры в ту ночь, когда она сказала, что княгиня не дала разрешения на брак. Улавливало ли его сердце что-нибудь? Догадывалось ли?