Предания вершин седых

Расчувствовавшись, Вестина отёрла мокрые глаза краешком чёрной накидки. Она умела говорить горячо, убедительно, чувствительно, метко попадая по стрункам души слушающего, но сейчас предмет разговора был особый — он и усилий не требовал, сам сердце сотрясал и слезами его умывал.

— Ладно, ладно, — поддаваясь, сказал Ярополк. — Действуй, мать. Видно, иного выхода у нас нет...

Препятствие возникло в лице самого Любимко.

— Матушка, никому я бы не пожелал такой доли — мучиться с таким мужем, как я, — сказал он. — Ни одной девушке. А уж Олянке...

Тут он смолк, порозовев. Дальше без слов говорило его сердце, в котором мать читала, как в открытой книге. Обняв сына и нежно приникнув к его плечу, матушка Вестина вздохнула:

— Ох, Любимушко, солнышко ты наше красное! Понимаю я тебя, но и ты нас, родителей твоих, пойми. Каково батюшке твоему сознавать, что род его оборвётся и не будет наследников у него? Авось, и не передастся детушкам твоя хворь, коли мать их осмотрительной будет. Нет ни у меня, ни у отца среди предков никого с таким недугом, это всё тот пёс проклятый виноват, что испугал меня. А Олянушку мы беречь станем, и всё обойдётся, всё хорошо будет. Пойми, сынок, ежели и жениться тебе, то только на ней! Другой жене туго придётся, да и сбежит она в конце концов, не сдюжит...

— А Олянке? Олянке, думаешь, хорошо будет смотреть на всё это?! — воскликнул Любимко, волнуясь.

— Любимушко, сыночек, — ласково проворковала матушка Вестина, поглаживая его по правому плечу, а голову доверительно и любовно склонив на левое — то, что ближе к сердцу. — Да ведь никто, кроме неё, не умеет твою боль унимать и припадки успокаивать. С её помощью они редкими стали и совсем короткими — не то, что раньше! Авось, со временем ещё реже станут, а то и совсем прекратятся. — И с улыбкой спросила, заглянув Любимко в глаза: — Скажи ведь, люба тебе Олянка? Ну, признайся, люба?

— Ничто-то от тебя не укроется, матушка, — усмехнулся тот.

— Так ведь любовь твоя у тебя на лице написана, дитятко, — засмеялась Вестина. — И то, как ты глядишь на неё, и как говоришь с нею, и каким рядом с нею становишься — всё сердце твоё с головой выдаёт.

— Вот только не знаю, люб ли я ей? — вздохнул Любимко.

— Не сомневайся, сыночек, люб! — убеждённо воскликнула матушка Вестина. — Нельзя тебя не любить — уж таков ты! Теплее, чем солнышко, яснее, чем звёздочки!

— Это для тебя я, матушка, таков, — тоже не удержался от смеха Любимко. — Ты матушка моя, оттого и любишь меня таким, каков я есть. А вот девушки... Тут всё не так-то просто.

— Ну ладно, сыночек, позже ещё поговорим, — мудро завершила беседу Вестина.

Мысль о том, что Любимко без неё если не пропадёт, то уж точно будет болен и несчастен, давно подспудно зрела в душе Олянки и без вкрадчивых слов матушки Вестины. Девушка была даже готова остаться здесь в качестве его личной врачевательницы, но родительница Любимко мягко намекнула, что положение Олянки несколько двусмысленно.

— Ты — незамужняя девица, что мы твоим родителям скажем? В качестве кого ты тут живёшь?

— Так... целительницы, вестимо, — робко, с запинкой пробормотала девушка.

— Ну, ежели так ты себя определяешь, тогда изволь плату брать, — строго молвила Вестина. — Рабов мы не держим, вся наша челядь за свою службу денежку получает, хоть и небольшую. Коли своими руками не хочешь заработок принимать, мы его твоим родителям отдавать станем.

Глаза Олянки намокли, сердце трепыхалось и металось, загнанное в угол, не зная, куда ему кинуться, к кому прислониться. Растерялась она, похолодела, точно на краю пропасти стояла.

— Не нужна мне плата! — пролепетала она. — Я сыну твоему, госпожа, не из корысти помогаю.

— А коли не из корысти, значит — по любви, — сразу сменив строгий тон на ласковый, заключила матушка Вестина. — А коли по любви, то честным пирком да за свадебку — и делу конец! Пойми ты, дитятко, люба ты ему, крепко люба. Другую девушку в жёны он ни за что не согласится взять, хоть бы даже приказали мы ему. На тебе у него свет клином сошёлся, никого, кроме тебя, он и видеть не желает! И что нам, родителям, прикажешь делать? Он упрямый, ты упрямая — не видать нам на старости лет внуков с двумя такими упрямцами!

В слезах ушла в свою светёлку Олянка. Безмолвно кричало и надрывалось её сердце, тосковало по Радимире, несбыточной и далёкой, но как Любимко покинуть? Как оставить его без помощи в когтистых лапах недуга? От малейшего его стона рвалась её горячо сострадающая душа в клочья, невыносимо было Олянке видеть, как ясная улыбка сменяется на его лице выражением жестокого мучения. Беззвучно выла и кричала девушка, вцепившись зубами в уголок подушки...

Выйдя утром в сад, встретила она там Любимко. Тот задумчиво бродил по тропинкам, озарённым косыми рассветными лучами. Его сейчас не мучила боль, и отрадно Олянке было видеть его светлое, ясное лицо, не омрачённое страданием. Таким он должен быть всегда — этого отчаянно желало её сердце. Он не заслуживал боли, не заслуживал терзаний недуга.

Завидев её, он с искренней и радостной улыбкой остановился. С трудом удерживая слёзы, Олянка подошла к нему.

— Скажи, я правда тебе так люба?

Тот на миг потупился, а когда поднял взгляд, в нём мерцала грустноватая нежность.

— Я думал, это только слепому не видно, — улыбнулся он.

Девушка быстро, порывисто обняла его.

— Хороший мой... Хороший, — шептала она, гладя мягкие волны его волос исцеляющей, тёплой ладонью.

Она ответила «да». Но как сказать Радимире? Она больше не могла быть ей верной, сделав свой выбор; оборвалась тёплая пуповина, связывавшая их, и заливала всю душу кровью.

3

— Так почему же твоё лечение перестало помогать мужу?

Куница разделывала тушу только что добытой ею косули. Она носила на шее огниво и нож в чехле; последним она и орудовала весьма ловко и уверенно.

Полусон, полубред закончился, Олянка вынырнула из него выжатая, измученная, но, как ни странно, живая и даже почти здоровая. Снилось ей, будто она отпускает к Радимире белую голубку, чтоб светлокрылая птица сообщила женщине-кошке о том, что Олянка умерла. Она и правда умерла — как человек. Кто она теперь, девушка и сама не знала...

Но мысль о Любимко снова тоскливо заныла, края подсохшей было душевной раны разошлись, опять потекла тёплая свежая кровь.

— Как он теперь без меня? — шевельнулись её потрескавшиеся, сухие губы. — Кто станет унимать его боль? Голову ему мне ещё удавалось лечить, а припадки — уже нет. После того, как я ему рассказала правду о Радимире, это и перестало получаться... Он сказал: «Я делаю тебя несчастной. Я тебя люблю всем сердцем, а вот ты меня лишь жалеешь».

Олянка стукнула кулаком по холодной земле, на которой она лежала, и ужаснулась когтям, выросшим на её пальцах. Несколько мгновений она со страхом и неприятием рассматривала их, как нечто чуждое, мерзкое; обрезать бы их или сорвать с мясом, но... теперь это была её часть, которую и калёным железом не выжечь.