Предания вершин седых

И навья вручила Зареоке названные предметы, после чего с изысканной учтивостью поклонилась и исчезла, закрыв дверь. Девушке не оставалось ничего иного, как только вернуться к спящей Леглит. Осторожно приподняв ей голову, она подложила подушку.

— М-м, — сквозь сон простонала та, не открывая глаз. — Благодарю...

— Госпожа Олириэн велела передать, чтобы ты зашла домой утром и позавтракала, — добавила Зареока.

— М-м, — снова простонала Леглит, устраивая голову на подушке поудобнее и всё так же не размыкая сонных век. — Да, хорошо, благодарю. Я зайду.

И тут же снова затихла, мертвенно-бледная, измученная. Заострённые скулы и впалые щёки добавляли ей болезненности, хотя в целом навья как будто не выглядела совсем уж истощённой. Но и упитанной явно не была. Длинные, худые ноги в сапогах протянулись по земле, одну руку Леглит подсунула себе под щёку и посапывала. Кисти навьи с длинными чуткими пальцами Зареока нашла очень большими и довольно костлявыми. Её собственные пухленькие ручки были почти вдвое меньше, но зато не в пример упитаннее. Не завтракает и забывает про обед... Что же она вообще ест? На чём живёт и таскает эти длинные худые ноги? Если питаться через день, откуда же возьмутся силы работать? Под сердцем у Зареоки вдруг шевельнулось что-то новое, щемящее, безымянное.

Впрочем, на следующий день, продолжая сажать кусты, она увидела Леглит, пробегавшую мимо широким, стремительным шагом. Зареоке показалось, что навья была всё ещё немного бледна, но передвигалась та весьма бодро. Наверно, позавтракала.

На работе в Зимграде Зареока свела приятельство со многими девушками-садовницами. Она не слишком много знала о каждой из них, но была рада видеть ежедневно их лица и слышать голоса. За делом они порой пели, и голос Зареоки выделялся среди прочих хрустальной чистотой и высоким, свободным полётом... Пробегавшая мимо по делам Леглит замедлила шаг и остановилась, слушая. Их с Зареокой взгляды встретились. Девушка не перестала петь, хотя внутри будто иголочкой кольнуло. Леглит приподняла свою треуголку и изобразила задумчивый полупоклон. Постояв ещё немного, она устремилась дальше, а песня всё летала, всё кружила жаворонком в небе...

Так и повелось у них: проходя мимо, Леглит приподнимала шляпу и кланялась, Зареока тоже чуть наклоняла голову в знак приветствия — без единого слова. Изредка она встречала в городе и Олириэн, но у главной зодчей было слишком много дел, чтобы замечать каждую девушку-садовницу. Она, наверное, уж и не помнила тот случай с подушкой и одеялом для Леглит.

Впрочем, чего не было в навьях, так это заносчивости. Они вели себя безупречно, подчёркнуто учтиво с самой скромной и неприметной особой, которую встречали на своём пути. Не имело значения, кто перед ними — княгиня или простолюдинка, со всеми они держались одинаково вежливо и обходительно. Невозможно было даже представить, чтобы они проскочили мимо, если к ним кто-то обратился: всегда задерживались, внимательно выслушивали и отвечали, подробно или коротко — смотря чего требовали обстоятельства. Как бы ни была занята старшая зодчая, слыша зов какой-то из девушек: «Госпожа Олириэн!» — она тотчас останавливалась, отложив свои важные дела, по которым она спешила.

— Да-да... Слушаю тебя, голубушка.

Она относилась с величайшей серьёзностью к самой скромной просьбе или вопросу, не позволяя себе небрежно отмахиваться от собеседника. Девушки не боялись её о чём-то спрашивать, хоть у них и были свои непосредственные начальницы, раздававшие им задания — младшие зодчие.

Начальницы эти порой менялись. Девушки работали отрядами по двенадцать человек; однажды так сложилось, что дюжину Зареоки подчинили Леглит. Пока она возводила дом на одном конце своего участка, садовницы сажали цветник на другом его конце, возле уже готовой постройки. Увлечённо работая, Зареока напевала себе под нос... Горело в её руках дело, спорилось. Кустик к кустику сажала она розы. Девушки вдруг зашептались — будто ветерком повеяло:

— Идёт... Идёт...

К ним размашистым шагом приближалась Леглит в своём чёрном кафтане, сапогах и шляпе, сосредоточенно-задумчивая, суровая. А Кукуля, самая смешливая и языкастая девица в их дюжине, ткнула Зареоку в бок, подмигнула:

— Вон, глянь, твоя идёт!

Зареока только губы поджала, не отвечая на эти развязные, чересчур игривые намёки. «Твоя»... Будто они с Леглит уже помолвлены! Но окрутили и поженили их озорные язычки девушек-подружек, от приметливого взгляда которых не ускользнул их обмен безмолвными приветствиями. И ведь ничего, кроме тех поклонов, меж ними не было, а уже — «твоя». И никак не убедишь их в обратном! Правде не верят, пересмеиваются, только пуще прежнего шушукаются.

Леглит между тем подошла, окинула взором цветник, посмотрела на сажающую розы Зареоку.

— Что-то многовато кустов, голубушка, — сказала она строго. — Больше — не всегда значит лучше. Их должно быть ровно восемнадцать, а тут двадцать четыре. Давайте всё-таки не будем отклоняться от замысла.

Больно вдруг Зареоке стало, словно заноза в душу воткнулась и заныла. С таким жаром, с такой любовью к делу она трудилась, каждый кустик ласковой волшбой окутывая, каждому из них место нашла... Поднялась она с клокочущей, вскипающей обидой в сердце и сказала глухо:

— Знаешь, что, госпожа? После того, что твои сородичи здесь натворили, сколько крови пролили, не тебе меня учить, сколько кустов сажать. Ты здесь для чего? Дома строить. Вот иди и строй. А кусты да деревья — не твоя забота, вот и не лезь не в своё дело.

Девушки смолкли, переглядываясь, зазвенела тишина натянутой струной... Леглит и без того заметным румянцем не отличалась, а сейчас стала белее мрамора, губы посерели и сжались. Впрочем, в следующий миг их уголки приподнялись — вяло, невесело.

— Слушаюсь и повинуюсь, сударыня, — усмехнулась она, развернулась и стремительно зашагала прочь.

Когда её высокая, сухощавая фигура скрылась из виду, девушки зашушукались.

— Зареока, ты, по-моему, перегнула палку-то, — хмыкнула Кукуля. — Вот рубанула так рубанула!

— А что? — заметил кто-то из девушек. — Зареока верно сказала. Ежели рассудить, то оно и правда. Ишь ты — кусты она лишние насчитала! Начальница выискалась...

— Цыц там, — осадила говорившую Кукуля. — Ежели так рассуждать, никакого порядка не будет. Коли каждый будет воротить то, что он хочет, чепуха выйдет. Кто в лес, кто по дрова. У этих навий-строительниц всё на бумажках начерчено, расписано, рассчитано — что да как, где и сколько. Тут дом, а тут сад. Там улица, а здесь — переулок. Тут забор, а там — плетень. А ежели все будут огород городить, как их левой пятке вздумается, не город получится, а незнамо что.

— А мы им что, строить мешаем? — не согласилась поддержавшая Зареоку девушка. — Мы ж дома местами не переставляем, деревья посреди улицы не сажаем. Какая разница, сколько кустов? Мелочи это, придирки.

— Ладно, — махнула рукой Кукуля. — От разговоров работа сама себя не сделает. Ну-ка, девоньки, не рассиживаемся! За дело!

Горько, тяжко, нехорошо стало у Зареоки на душе. И работа не в радость, и солнышко не грело — тошно, и всё тут. Наверно, права была Кукуля: перегнула она палку, зря войну приплела. Не воевала Леглит и ничьей крови не проливала, разве в ответе она за своих сородичей, творивших зло? Быть может, в том было дело, что не отболели ещё в душе Зареоки её потери — две сестрицы старших и лада, которую она никогда не видела, а теперь уж и не увидит?

Заныла тоска, раскинула над головой вороньи крылья. Хоть волком вой...

— Девоньки, я отлучусь ненадолго, — проговорила Зареока глухо.

— Ты чего, Зорь? — спросила Кукуля.

— Ничего. Приду скоро.

Лада, горлица светлая... Ночной печальный сад, стук крыльев в окно. «Прощай, моя Черешенка...» Рыдание рвалось из горла, но Зареока закусила зубами руку и зажмурилась, и слёзы градом сочились из-под крепко сомкнутых век. Присев в тенистом уголке под уже подросшими кустами боярышника, она кричала безмолвно, и летел её бескрылый крик сквозь облака и небо — в другие миры...