Предания вершин седых

В предвоенную весну начали приходить к девушке первые знаки о близкой встрече с ладой — сны, предчувствия... Но война прокатилась разрушительным чудовищем по земле, унесла жизни двух её старших сестриц-кошек. Матушка Владета тоже воевала с навиями, но вернулась живая, хоть и поседевшая прежде времени. Выжила семья, из детей у Владеты с Душицей оставалось ещё трое дочек-дев. Двое из них уж нашли своих суженых, одна Зареока оставалась невестой на выданье.

Горе горем, а восстанавливать довоенную численность кошек в Белых горах надо. Не вернуть уж дочек погибших, воительниц отважных, но в матушке Душице ещё довольно было плодовитости и сил, и на второй месяц после возвращения супруги-кошки с войны она понесла дитя.

— Кошку растить будем, — сказала матушка Владета. — Сама дитятко кормить стану.

И не только сестриц война у Зареоки отняла. В ту страшную зиму перестали сниться ей очи избранницы, смолк ласковый голос, шептавший ей в снах слова нежные. Тихо, пусто и жутко стало у Зареоки на душе. Где теплился огонёк счастливого ожидания, там теперь снежная пустыня раскинулась и завывала бесприютная метель.

«Воюет моя лада, — утешала себя девушка. — Не до снов ей. Как война закончится, так и отыщет меня она».

Развеялись тучи, кончилась война. Сошёл снег, покрылись яблони белыми бутонами, готовыми вот-вот распуститься... Ныла в душе тревога, ждала Зареока, что возобновятся знаки счастливые, встречу с суженой предвещающие, но воцарившаяся зимой тишина всё так же гулко властвовала над ней. Чернотой были полны сны Зареоки. Пусто в них было и холодно... А одной летней ночью вдруг почудилось ей, будто кто-то коснулся её лба лёгким, прохладным поцелуем... Не поцелуй даже то был, а будто вздох печальный. «Прощай, ладушка... Прощай, Черешенка моя», — легла на сердце невесомая осенняя паутинка голоса.

С криком пробудилась Зареока, с охваченной болью душой, полной отголосков этих слов. Слёзы струились по щекам. Только лада, только суженая могла во сне её так назвать — Черешенка. А в оконце билась птица — то ли голубь, то ли горлица...

Босая, в одной сорочке выскочила Зареока в ночной сад.

— Лада! — звала она, бегая по сумрачным тропинкам под яблонями. — Лада, где ты?

Порх... Шорох какой-то в яблоневой кроне. Это горлица-вестница сидела на ветке и хлопала крыльями. Протянула Зареока к ней руки, хлынули тёплые слёзы ручьями. Глядела девушка на горлицу, а та — на неё. Посмотрела, головкой покрутила птица, да и упорхнула в ночную тьму.

— Лада... — сорвалось с помертвевших губ Зареоки, и упала она в прохладную траву без памяти.

Очнулась она, когда первый свет зари зарумянил небо. Скрипнула дверь дома, послышались шаги — торопливые, встревоженные.

— Черешенка, доченька! Что это ты тут лежишь? Что с тобою, дитятко?

Это родительница-кошка, матушка Владета, спешила к ней. Подняв дочь сильными руками, она отнесла её в дом, а там матушка Душица Зареоку водой из Тиши умыла и напоила.

— Что стряслось, родная? — расспрашивали испуганные родительницы. — Скажи хоть слово, Зоренька!

Но на уста Зареоки будто чей-то холодный перст лёг, не давая им разомкнуться. Три дня они не открывались ни для слов, ни для еды и питья, а на четвёртый Зареока наконец сумела проронить:

— Лада моя...

Родительницы, измученные тревогой (а матушка Душица ещё и дитя носила во чреве — каково ей было!), отвели Зареоку в Тихую Рощу, к девам Лалады. Грустноватой, горьковатой хвойной лаской дышал тихорощенский покой... Обступил он Зареоку со всех сторон, окутал душу исцеляющими, мудрыми объятиями. Окунувшись в горячие воды Тиши, выпив целебного отвара с мёдом, приготовленного служительницами Лалады, Зареока смогла наконец рассказать о своём видении.

Помолчав, девы Лалады переглянулись и вздохнули.

— Это душа твоей лады прилетала проститься с тобой, девица. Не стало её этой зимой... Видимо, среди прочих, кто погиб от навьего оружия, попала она в Озеро Потерянных Душ, а теперь все, кто там томился, получили свободу. Вот и полетела душа суженой твоей первым делом к тебе... Она и теперь у тебя за плечом — плачет и сокрушается, видя слёзы твои.

Обернулась Зареока, точно ужаленная, но никого за собой не увидела, только сосны могучие спали кругом. Или горлица опять где-то вспорхнула?.. Точно, она! Кинулась опять девушка за ней, но её поймали руки родительницы Владеты, и она осела наземь, зажимая ладонью беззвучный крик разорванного в клочья сердца.

— Не плачь, не убивайся, слёзы твою ладу только ранят, — приговаривали девы Лалады, умывая девушку водой из Тиши. — Отпусти её, девица, не держи, не зови. Дальше ей лететь надобно, в другой мир её путь лежит. А ты одинокой не останешься, коли сама того пожелаешь.

От целебного отвара накрыл Зареоку сон. Легчайшими касаниями крыльев бабочки кто-то ласкал её, порхали прохладные прикосновения по лицу и волосам, а потом будто бы этот невидимка поднял её на руки и в объятиях куда-то медленно нёс. Любящие, светлые были эти объятия, как крылья горлицы.

Пробудилась она по-прежнему в Тихой Роще, на озарённой солнцем полянке среди сосен. Голова её покоилась на коленях у матушки Владеты, а рядом сидела матушка Душица, с состраданием и болью во взоре вороша пальцами волосы дочери.

— Пойдём домой, дитятко, — сказала она, увидев, что Зареока проснулась.

— Кто? Кто она была, моя лада? — встрепенувшись, желала знать девушка. — Премудрые девы Лалады, вы знаете её имя?

— Не надобно тебе это, ни к чему душу бередить — и её, и себя мучить. Отпусти её, — ответили те.

На прощание они дали им туесок тихорощенского мёда и мешочек успокоительных трав, отвар которых Зареоке предписывалось принимать на ночь. А ещё — купаться в горячем источнике на склоне Нярины — великой утешительницы и целительницы сердец.

Окунувшись в высокогорную купель, Зареока увидела деву с чёрными, печальными раскосыми глазами и высокими скулами, одетую в белое.

— Дай мне твои слёзы, — прозвенел её серебряный, ласкающий голос. — Я выплачу их за тебя...

Упали жемчужины слёз в подставленную ладонь темноокой незнакомки. Она поднесла их к своим глазам, сомкнула веки... и по её щекам скатились, сверкнув быстрыми звёздочками, капельки.

Глаза Зареоки открылись под водой. Рванувшись на поверхность, она вынырнула из купели... Исчезла дева в белом наряде, а может, и не было её. Может, приснилась она Зареоке?

Как бы то ни было, в груди стало немного легче. Притупилась острая боль, будто туманом подёрнулась. Но никуда не делось горькое осознание, что никогда уж не придёт лада, с которой они так и не увиделись при её жизни. Даже имени её Зареока не знала. Мерещилось ей порой лишь ласковое эхо, шептавшее: «Черешенка...» Лёгким ветерком гладило оно её щёки, сушило слёзы, скупо катившиеся из посуровевших, рано познавших горе глаз. Всё ж немало слёз у неё взяла прекрасная Нярина, а то б утонула в них Зареока, захлебнулась бы и не выплыла на поверхность.