Преданные богам(и)

– А у нас тут один за вход, два за выход, как говорится, – продолжал лыбиться стрелец, коршуном вглядываясь в его лицо. – Смазливый ты, как девка…

Ганька не знал, что произошло бы дальше, но, судя по вмиг онемевшим от ощущения собственной беспомощности рукам и ногам, ничего хорошего. Оттого явление опричника в черном кафтане посчитал не иначе как божественным чудом.

– Что здесь происходит? – обманчиво-ласково полюбопытствовал он. Судя по тону и пепельно-русым волосам до плеч, из серых арысей.

Вознеся про себя молитву Луноликой, Ганька взял ноги в руки и наконец начал думать головой, а не бедовой задницей. Сделав кувырок в воздухе, выскользнул из ослабевшей хватки стрельца. Поклонился, тюкнув носом коленки и улыбнулся от уха до уха, так, что щеки затрещали.

– Сударь пожелал мои фокусы поглядеть! Уж простите, барин, меня-дурачка, не удержался, чтоб не похвастаться! Вы ж меня знаете, Ганьку Коленца, где я – там немедля балаган!

– Знаю, – мурлыкнул опричник, не сводя взгляда со стрельца с забегавшими глазками. – А также знаю, что тебе при появлении в Стрелецком приказе надлежит немедля явиться в Опричнину. Коли еще раз задержишься, шкуру спущу.

Сказано это было тоже не Ганьке. Повинуясь короткому кивку опричника, Ганька шмыгнул в соседние палаты. Следом вошел чернокафтанник, претворив дверь.

– Почто ублюдка выгораживаешь? – недовольно вопросил он.

«А почто вы ублюдков на государеву службу набираете?» – обиженно подумалось Ганьке, но скабрезничать и рубить правду-матку было не время и не место. Он сейчас не Дерганец-скоморох, а циркач Коленца. Что позволено княжьему шуту, другим непростительно.

– А чтоб поменьше оглядываться, – пожал плечами Ганька.

Больше вопросов опричник не задавал.

Ганька оттарабанил все, что вызнал за сегодня: про недовольство возросшими ценами, боязнь ехать в Солончаки, гарь в воздухе, псеглавца, мешу и, напоследок, про невоздержанного в словах торговца пряностями. Опричник задумчиво потер подбородок и взмахом руки отпустил вестника. Ганька снова откланялся, утер варежкой потекшие от тепла сопли и шмыгнул прочь.

До центральной звонницы он добрался бегом без происшествий. Прибил на доску вестей заказ на мешу, похихикал над заголовками «Прадам казу» и «Остерегайтесь! В городе объявилась барышня, зело охочая до барских кошелей!», и отправился в княжий терем.

Тот стоял посредь главной площади, аки девица на выданье. Изукрашенный резьбой и черно-красно-золотыми узорами. К крыльцу вела лестница ажно на тридцать три ступени. Вход караулила четверка стрельцов в алых кафтанах. Но на сторожевых псов Ганька сегодня налюбовался с лихвой, а потому по парадной красной дорожке не пошел. Вместо этого юркнул в черный ход для прислуги, а оттуда в неприметный тайный лаз.

Добравшись до своего покойчика, куда щедрее обставленного, чем у прочей прислуги, скинул тулуп и варежки на лавку. Выпутался из нищенской одежки, обтерся влажной тряпицей и сполоснул свои короткие вихры в тазу.

Утянул тканью сверху то, что выпирать не должно. Нацепил снизу накладку, чтоб выпирало там, где должно. И натянул скомороший наряд. Безразмерные красные штанины в желтый горох, желтую рубаху в красный горох, в которых он утонул. И раздвоенный красно-желтый колпак с бубенцами на концах.

У зеркала размалевал лицо так, что и родная мать не узнает. Хотя она его и так не узнает, не видала же ни разу в жизни. Скорчил отражению рожу, обернулся к троебожию в углу, осенил себя треуглуном и вприпрыжку покинул свои «палаты».

Внутри княжьего терема было мрачновато. Сложен он из сосновых бревен, а из окон-бойниц света шиш. Ну, с маслом. Это оборотням раздолье, они почти все в темноте видят, арыси так и вовсе как днем. А Ганьке остается, как говорится, глядеть в оба, да не разбить лоба.

Барханские ковры скрадывали шаги, а гобелены на стенах – все прочие звуки. Что одни, что вторые вышивались лучшими наузницами княжеств особыми узлами, а потому являли собой еще и обереги. На защиту, на здоровье, на удачу, на богатство…

Сколько стоил один такой вытканный ковер или гобелен, Ганька не мог даже представить, но подозревал, что до таких цифирей он вовсе считать не умеет. Оттого каждый раз, проходя по ним и мимо них, весь покрывался мурашками от благоговения.

Хотя иногда его все же одолевала тоска по лесным чащобам, бескрайним степям, пронзающим небо пикам гор и необъятным морям, которые он пересекал с бродячим цирком. Но зато под боком у княжича было тепло и сытно.

Народу тут, мимо горниц, ложниц, светлиц и гридниц, сновала тьма-тьмущая. Чернавки и мальчики на побегушках, стрельцы и опричники, обласканные княжьей милостью наузницы и знахари, ведуны и волхвы, купцы и думские бояре. Последних и вовсе, как собак нерезанных.

Ганька с удовольствием корчил смешные рожи всем встречным и поперечным, направо и налево отвешивал двусмысленные похвальбы и, не упуская случая размяться, ходил то на руках, то колесом. Бояре корчили рожи в ответ, но куда как менее красочные и разнообразные. Служивые делали вид, что его не замечают. Зато прислужники ему улыбались, кто-то ласково, кто-то жалостливо, но по-доброму.

Ганьке удалось создать образ простодушного, безобидного дурачка, не утомляющего своим присутствием, что немаловажно. К нему относились, как к кому-то сродни питомца: щенка или котенка. А потому чернавки втихую приходили к нему плакаться. А дворовые парни нередко зазывали на попойки, во время которых у них обязательно развязывался язык. Кладезь постыдных тайн их хозяев!

Добравшись до покоев княжича, Ганька с воплем «ой ты гой еси, добрый молодец!» распахнул дверь и кувырнулся через голову в воздухе, ловко приземлившись на одно колено.

Княжич, не отрываясь от свитков с донесениями от его Потешной своры, похлопал себя по ноге. Ганька с готовностью прискакал к нему и послушно плюхнулся на пол у его ног, умостив голову у него на коленях. Левая рука Цикуты опустилась на скомороший колпак. И было столько заботы и участия в этом бесхитростном жесте, что Ганьку запоздало затрясло.

Лишь с Цикутой он… она могла позволить себе быть самой собой. Слабой, беззащитной девкой. Которой так не повезло родиться без звериного облика в мире оборотней и безнаказанно сильных мужчин.

– Он тебя обидел? – кажется, княжич заставлял себя не отрываться от грамот, чтобы не вызвериться ненароком.

Он чересчур трепетно относился к каждому в его своре. Хотя Ганьке нравилось думать, что к ней особливо трепетно.

– Близка врагу граница, да перейти боится, – отшутилась она, уже не чеша репу, как младший княжич Чернобурский ухитряется вызнать первым обо всем, что происходит в городе.