Предатель. Я тебе отомщу

Это не обещание детей — я не готова даже думать об этом, не хочу строить замки из песка, что рухнут от первого ветра. Это надежда на здоровье, на контроль, на то, что я могу быть больше, чем моя боль, больше, чем та авария, что перечеркнула меня.

Я выдыхаю, медленно, глубоко, и чувствую, как напряжение в груди тает, не до конца, но достаточно, чтобы дышать легче. Врач что-то записывает, шуршит ручкой по бумаге, и я смотрю на Игоря, на его спокойное лицо, на руку, что держит мою, и думаю — может, это не только про врача, не только про лечение. Может, это про нас, про то, что он здесь, рядом, и не уходит, даже зная всё.

Надежда — не только в словах врача, но в этом кабинете, в этом моменте, в том, что я больше не одна. И я улыбаюсь, тихо, почти незаметно, но впервые за долгое время это не маска, а что-то настоящее, что растёт внутри, как свет в конце туннеля.

36. Ира

Утро начинается с крика Тимофея — он уронил миску с кашей, овсянка размазана по полу, и я стою, глядя на это месиво, с тряпкой в руках, а в голове только одна мысль: я больше не могу.

Несколько месяцев назад я уволилась из фирмы Артёма, собрала вещи, взяла Тимошу и уехала к маме — в её тесную двушку на окраине, где пахнет старым линолеумом и супом, что она варит каждый день. Я порвала с ним всё — звонки, сообщения, его пьяные вопли в трубку, что я «шлюха». Подала на алименты, хотя знаю, что он скорее сгинет, чем заплатит хоть копейку.

Его мать звонит мне каждый день — голос её резкий, как нож, шипит угрозы: «Ты пожалеешь, Ира, я тебя в суд затаскаю, ребёнка отберу».

Я устала, замучалась, сижу ночами над сайтами с вакансиями, отправляю резюме в никуда, а утром встаю с тяжёлой головой, будто камни в неё насыпали.

Тимофей тянет меня за рукав, глаза его большие, светлые, такие же, как у Артёма, и я вздрагиваю, отгоняю эту мысль. Он не виноват. Никогда не был.

Но я смотрю на него, на его улыбку, и чувствую укол в груди — я разрушила чужую жизнь ради этого мальчика, ради себя, ради Артёма, что обещал мне звёзды, а дал только грязь.

Я беру телефон, пальцы дрожат, и набираю номер Насти, который достала через третьи руки на всякий случай.

– Алло, Настя? Это Ира, – говорю я, и голос мой хрипит, горло сжимается, но я держусь.

– Откуда у тебя мой номер? – мгновенно напрягается она.

– Это неважно.

– Ну… хорошо, раз неважно. Зачем звонишь? – задумчиво тянет Настя, и голос её ровный, спокойный, без злобы, что я ждала, и это сбивает меня с толку.

– Я… хотела сказать… прости меня, – выпаливаю я, и слова падают, тяжёлые, неуклюжие, как камни. – За всё, что было. За Артёма, за то, что я… ну, ты понимаешь. Я не хотела, чтобы так вышло, но это не оправдание. И… не вини Тимошу, пожалуйста. Он ни при чём, – продолжаю, и голос дрожит, слёзы подступают, но я сглатываю их, жду её ответа, как приговор.

– Ира, я никогда не винила Тимофея, – говорит она тихо, и в голосе её нет яда, нет ненависти, только усталость, мягкая, почти тёплая. – Это не его вина. И… я не держу на тебя зла. Всё в прошлом, – добавляет она, и я слышу, как она выдыхает, как будто сбрасывает что-то с плеч.

Я молчу, телефон дрожит в руке, и слёзы всё-таки текут, горячие, тихие, стекают по щекам, капают на стол.

Это не прощение, не совсем — это конец, точка, что она ставит, и я чувствую облегчение, смешанное с горечью. Она закрывает глаза на все, без криков, без обвинений, и я понимаю, что не заслужила этого спокойствия, но беру его, как подарок, что мне не по карману.

– Спасибо тебе. Для меня это было важно, – шепчу я, и сбрасываю вызов, вытираю лицо рукавом, сердце колотится, но легче, чем было минуту назад.

Тимофей тянет меня за руку, смеётся, и я улыбаюсь ему, слабо, но искренне, пытаюсь собрать себя по кускам.

Через пару дней звонит Светка, бывшая коллега из фирмы Артёма. Голос её быстрый, взволнованный, и она вываливает новости, как ведро воды:

– Ир, ты слышала? Твой Морозов-то совсем спёкся. Фирма тонет — банкротство на носу, проверки приезжают чуть ли не каждый день, налоговая, пожарные, все подряд. Он пьёт без остановки, орёт на всех, клиенты бегут, как крысы с корабля, – говорит она, и я слышу в её тоне смесь жалости и злорадства.

– Это меня не касается.

– Как это не касается-то? У тебя ж это… сын от него.

Я вздыхаю. О нашей связи с Артёмом знали немногие, и я уже жалела что как-то раз поделилась этим со Светой.

Но зачем она мне это рассказывает? Крах Морозова — это не моя вина, не моя месть, это он сам, его выбор, его жизнь, что он раздавил, как стекло под ногами. Светка что-то ещё говорит, но я сбрасываю, ставлю телефон на стол, и смотрю в окно — серое небо, мокрые крыши, и внутри меня тишина, холодная, но спокойная.

Я поступила неправильно. Это грызёт меня ночами, когда Тимофей спит, а я сижу с чашкой чая, глядя в темноту. Я разрушила семью Насти, поверила Артёму, его словам, его рукам, что тянули меня к нему, как магнит.

Но это ничего не меняет — прошлое не переписать, не склеить, как разбитую вазу. Я могу только идти дальше, искать работу, растить сына, пытаться искупить хоть что-то, хоть крупицу того, что я натворила. Не для Насти — она уже отпустила это, — а для себя, для Тимоши, чтобы он не нёс мой груз, мою вину.

Я беру его на руки, он смеётся, тянет меня за волосы, и я шепчу ему: «Мы справимся». Это не обещание, не клятва — это надежда, слабая, дрожащая, но моя. Артём остался позади, с его угрозами, его бутылками, его крахом, и я ищу искупление, шаг за шагом, в этой маленькой комнате, где пахнет супом и началом новой страницы жизни.

37. Настя

Проходит два месяца после суда, и с Игорем всё становится настоящим — не громким объявлением, а тихим шагом, что мы делаем вместе. Вечером в кафе, где огни отражаются в реке, он берёт мою руку, смотрит в глаза и говорит:

«Насть, давай встречаться по-настоящему».

Я киваю, улыбаюсь, и внутри что-то отзывается, мягко, тепло, как свет, что пробился сквозь щель. Он не Артём — нет его резкости, его контроля, его криков, что резали меня, как нож. Игорь мягкий, но твёрдый — его голос успокаивает, его взгляд греет, но он не загоняет меня в рамки, не душит, и я впервые могу просто быть рядом, не боясь, что меня раздавят.

Мы все больше проводим время вместе, и с ним всё легко, как дыхание после долгого бега. По выходным утром он забирает меня, и мы гуляем по парку — листья падают, ветер шумит в ветках, а он рассказывает, как в детстве крал яблоки у соседей и однажды застрял на заборе. Я смеюсь, звонко, свободно, и понимаю, что с ним мне не нужно взвешивать слова, не нужно ждать подвоха.