Предначертание

– Так не в этом ли – величайшее чудо из чудес, Яков Кириллович?

– Оставьте его, отче, – засмеялась Рэйчел. – Несомненно, тот, кто сумеет убедить Джейка в существовании Высшего промысла, да ещё и направленного к нашему благу, попадёт немедленно в рай – и ещё при жизни. Не знаю, как вы, батюшка, а я не спешу – у меня есть ещё дела на земле.

– Несомненно одно, – в тон ей отозвался священник, – с каждой минутой крепнет моя уверенность в том, что ты выкарабкаешься, дитя моё, и произойдёт это куда быстрее, чем кому-то хочется.

– Возможно, вы оба правы, – покладисто кивнул Гурьев, – но я никакого высшего, да ещё и благого, а уж тем более – по отношению к нам всем, – промысла в случившемся не наблюдаю. Возможно, повторяю, вы правы и я действительно излишне сконцентрировался на тактике, причём… Но давайте же всё-таки каждый из нас будет делать то, что получается у него лучше всего: я буду правильно и даже безболезненно – по мере необходимости – выпускать души из тел, а уж вы, отче, позаботьтесь о том, чтобы они попадали, куда им положено.

– И сколько душ вы собираетесь, как вы говорите, выпустить, чтобы добиться того, к чему стремитесь? – в голосе священника звучал не гнев, а жалость.

– Сколько надобно, батюшка, столько и выпустим, – угрюмо заявил Осоргин.

– А подумали ли вы, что будет с вашими собственными душами и где окажутся они после всего этого? – повернулся к нему отец Даниил.

– Чему быть – того не миновать, – отрезал кавторанг и посмотрел на Гурьева, словно ища у него поддержки своему вердикту.

– Джейк, не найдётся ли у тебя платка? – невинно хлопая ресницами, дурацким ангельским тоном вопросила Рэйчел. И ехидно пояснила: – Как единственная дама в компании бесстрашных и могучих витязей, я брошу его наземь ради прекращения столь восхитительного состязания в остроумии и цинизме, и тебе придётся помочь мне сделать это. А уж от вас, батюшка, – сердито закончила она, – и вовсе не ожидала!

Бедная моя девочка, подумал Гурьев, одни глаза на лице остались. Гнев, как пламя, гудел у него внутри, стремясь вырваться наружу, но он взял себя в руки. Гурьев знал: гнев – оружие, которым стоит пользоваться, лишь остудив его до температуры абсолютного нуля. Любовь, усмехнулся он, любовь. Как просто. Пожалуй, только сейчас стало ясно, куда яснее и неотвратимее, чем прежде – именно он, и никто другой, отвечает за всё, что происходит, и будет происходить, с этой женщиной. В их общей судьбе. Раз и навсегда, Рэйчел. Раз и навсегда.

Я поступлю так, как должен был бы поступить Господь Бог, если бы существовал, подумал Гурьев. Я создам для неё вселенную и установлю в ней законы, которые никто не посмеет и не сможет нарушить, оставшись в живых. Мои законы. Единственно верные и непреложные, как движение звёзд и планет. Никаких чудес. Всё будет так, как я захочу.

Рэйчел посмотрела на его лицо, словно высеченное из тёмного мрамора, вгляделась в его резкие, бесконечно дорогие черты. Она уже научилась чувствовать, когда Гурьев решает нечто важное для них обоих. Вот и сейчас… О, да, улыбнулась про себя Рэйчел. Да, мой Серебряный Рыцарь. Молния между мирами, подумала она, небо и свет моей жизни. Всё, как ты скажешь. Всё, что захочешь. Всё, что велишь.

– Просто Джейк – отчаянный сторонник идеи прижизненного воздаяния, отче, – тихо проговорила она. – Как разубедить его в том, что это правильно – я не знаю. Да и – так ли уж это необходимо?

– Совершенно лишнее, девочка. Мечтать – это прекрасно, но надо же, помилуй Бог, и сделать что-нибудь конкретное.

– Так что же это всё-таки такое? Духовное… электричество?

– Разберёмся, думаю, по ходу дела, Вадим Викентьевич.

– Оптимист вы, однако…

– Так уж научили, Вадим Викентьевич. А учили долго и тщательно.

– Как же у вас вышло уничтожить его?

– Знал бы прикуп – жил бы в Сочи, как говаривал один мой московский приятель. Я только одно пока знаю. Близнецы – это ведь не просто меч. Не просто клинки. Они – это я. А я – это они. И они сделаны из «звёздного камня». Кто знает, каким магнетизмом, какими силами пропитался тот кусок железа, что прилетел на землю из невероятных глубин Вселенной? И я всегда был уверен, что изготовил нечто большее, чем хорошие клинки. Меч – вместилище души самурая, воина. Проводник. Струна силы. И у меня их аж две – две души как будто. А эта чертовщина – как короста. Оболочка. Клипа. «Эстер паним». Знаком вам такой термин, отче?

– Знаком, – отец Даниил с некоторым удивлением поднял на Гурьева глаза. – Сокрытие лица? Надо сказать, для атеиста вы, похоже, неплохо знакомы с источниками.

– С перво-источниками, – подтвердил Гурьев.

– Вот как? В оригинале?

– Да я и не слышал, чтобы кто-нибудь это переводил.

– Вы что же… иудаизм изучали, Яков Кириллович? Если уж вы о первоисточниках заговорили…

– Право же, вы меня в краску вгоняете, отче, – Гурьев усмехнулся. – Иудей из меня такой же, как буддист или христианин, то бишь совсем никакой. Вот совершенно. Могу добавить – и магометанство мне, как любое посредственное эпигонство, решительно неинтересно. Я вас успокоил?

– Джейк… Прошу тебя.

– Извини, девочка, – лицо Гурьева утратило всякие признаки весёлости, даже наигранной. – Не стоит жонглировать ярлыками, отче. Я учился сражаться любым оружием, даже таким, какое обычному человеку в качестве оружия и представить-то невозможно. Если на чертей, которые по неизвестной пока для меня причине начали у нас под носом скакать, смертоносно подействуют заклинания каких-нибудь ботокудов или лисьи хвосты самоедских шаманов, я ни на секунду не замешкаюсь всё это использовать. Если я правильно понимаю складывающуюся обстановку, вам – и не только вам – придётся надолго позабыть о животрепещущих вопросах истинности такой или сякой литургии. Пожар, отче, всем миром заливают, и мчащегося с полным ведром не выспрашивают, какой он веры. Надеюсь, мне не придётся это повторять ещё раз.

– Вы меня неправильно поняли, Яков Кириллович, – священник ничем не выказал раздражения или обиды, что Гурьев покаянно записал ему в безусловный актив. – Несомненно, я стану делать всё от меня зависящее, если от этого польза проистечь может. А вот насчёт шаманизма… Уж извините меня, попрошу от этого покорнейше уволить.

– Ну, камлания – это по моей части, – кивнул Гурьев. – А как, скажите, вы отнесётесь к сотрудничеству с католиками? Протестантами всевозможными? Раввинами, наконец?

– Не сомневаюсь, мы сумеем наладить и сообщение, и сотрудничество. Тут, действительно, разногласия следует до лучших времён отложить.

– А вы что скажете, Вадим Викентьевич?

– Да уж с раввинами договоримся как-нибудь, – чуть покраснев, произнёс моряк. – И, думаю, куда скорее, чем с большевиками. Чем с каким-нибудь Сталиным или Лениным, не к ночи будь помянуты, прости, Господи… И раввинам, полагаю, с нами проще будет договориться, чем с троцкими-зиновьевыми…

– Мне нравится ваша позиция, – Гурьев улыбнулся. – Что скажете, отче?