Предначертание

– О, Господи, Рэйчел. Какой ужас.

– Ах, Джейк… Тогда… Как я могла любить то, чего нет?!. Мне казалось… Я ведь была ещё совсем ребёнком. Я просто ничего такого не чувствовала к нему, ни о какой любви даже и речи не было. Может быть, потом я бы полюбила его. Но тогда?! Тогда всё получилось иначе. А потом он уехал в экспедицию, и… Дальше ты знаешь. Потом эта история с наследством, с коллекцией…

– Какой коллекцией?

– У Лайонела была совершенно потрясающая коллекция икон. Из-за неё, я думаю, «Бристольский кредит» так расстарался. И не только икон…

– Драгоценности?

– Он был немного странным, Лайонел, – задумчиво проговорила Рэйчел. – Таким, знаешь… Он очень интересовался иконописным искусством, византийским и русским. Настоящее академическое собрание. Он с такой гордостью мне его демонстрировал… Жемчужиной этой коллекции была, разумеется, Одигитрия [56] Софийская…

– Звучит грандиозно, – Гурьев улыбнулся. – Если ты будешь так добра объяснить мне, что это на самом деле значит.

– Эта икона сохранялась в Софийском Соборе Киева. Была написана для главного иконостаса Софийского Собора в Константинополе, потом исчезла и была вновь чудесным образом обретена, кажется, в пятнадцатом веке. Уже в России. В Киеве. Её похитили накануне войны…

56

Одигитрия – иконографический тип Богородицы: Её изображение поясное, в рост или сидящей на троне, держащей Богомладенца Иисуса на левой руке.

– Ах, та самая, – Гурьев кивнул. – Я слышал эту легенду.

– Не знаю, легенда ли это, Джейк, – вздохнула, покачав головой, Рэйчел. – Теперь, после всего, что случилось… Она ведь почитается как чудотворная.

– Это я тоже слышал. Я далёк от мысли смеяться над этим, Рэйчел. Конечно, она чудотворная, потому что люди в это верят. Ничего удивительного.

А ведь это интересно, подумал Гурьев. Сначала – Казанская, уничтоженная каким-то несчастным идиотом. Японская война и смута пятого года. Потом – Софийская, Отечественная война и смута семнадцатого. Нет, нет, это не может быть так просто. Это гораздо сложнее, но… Как же это связано? И с чем? А главное, с кем?

– Как она попала к нему?

– Лайонел привёз её из Турции. Как она попала туда – мне, безусловно, неведомо. Она была записана какой-то мутью, Лайонел потратил немало средств на реставрацию. И был совершенно очарован ею. И я тоже. Изумительное письмо, краскам больше тысячи лет, а выглядят – как живые… Немыслимо. К нему просто паломничество русских было… – Рэйчел улыбнулась. – Мне кажется, он и ко мне относился, как к экземпляру в своём собрании.

– Как это? – удивился Гурьев.

– Он очень интересовался Православием. И христианством вообще. Всеми этими глупостями, о тамплиерах, катарах, альбигойцах… И воспринимал это всё как-то уж слишком серьёзно. И странно. Он не был, как я теперь понимаю, по-настоящему верующим. Коллекционером – да, но верующим… Но было что-то ещё. Я не очень понимаю, что, собственно… Здесь, в Британии, православных, кроме русских и греков, ну, ещё, вероятно, сербов, буквально единицы, а в свете – вообще, наверное, мы одни.

За это тебя и убили, дорогой сэр Лайонел, подумал Гурьев. Ты был слишком любопытен – но не обладал силой и знанием. Жаль, дружище. Право же, мне искренне жаль. И это опять связано странным образом с иконами. Почему бы не уничтожить её? Что за всем этим стоит, прах меня побери?

– Мама тоже относилась к вере с огромным трепетом. Папа… Ему было всё равно. Он легко согласился перейти в Православие, ему это было… неважно. Он считал это милым маминым капризом. У мамы в спальне висел целый иконостас. По-моему, Лайонел был страшно разочарован тем, что я не испытываю ни малейшего интереса ко всему этому.

– Почему?

– Потому что мамы и папы больше нет, – лицо Рэйчел затвердело. – Пусть слабые утешают себя сказками. Я не такая. Я делала и делаю это ради маминой памяти. И я должна поддерживать отца Даниила. Конечно, я его ужасно люблю. Ну, ты ведь сам всё видишь. Все русские, которые здесь… У них ведь ничего нет. Русский дом… Ты знаешь, на всё это требуются совершенно немыслимые деньги, – на стипендии, на помощь инвалидам, на школы. Почти всё, чем располагал Саблин, [57] потрачено. Конечно, я совсем немного могу. А Лайонел…

57

Е. В. Саблин – бывший секретарь посольства Российской Империи в Лондоне, ставший после смерти посла Набокова полномочным представителем русской диаспоры в Англии и пользовавшийся огромным авторитетом в британских политических кругах долгое время даже после официального признания СССР британским правительством.

– Ты считаешь, его гибель – исчезновение – связано с этой иконой?

– Мне говорили, будто Лайонел погиб из-за неё. Дескать, он должен был передать её церкви. Что-то в этом роде. И я не уверена теперь, что это такая уж полная чушь. Просто я не понимаю, для чего она им нужна. Ведь продать её невозможно.

– Почему?

– Есть бесценные вещи, Джейк. Полотна мастеров, например, которые просто никто не купит. Это невозможно, понимаешь? Нельзя повесить такую икону в гостиной и любоваться на неё за обедом для стимуляции пищеварения.

– Ты знаешь наверняка, что они не продали её?

– Да.

– Может быть, они её уничтожили?

– Джейк?! – изумлению Рэйчел не было предела. – Боже, да ведь это невообразимое варварство! Зачем?!?

– «Бристольский кредит» как-то связан с большевиками. А большевиков часто посещают весьма экстравагантные идеи.

– Я… ничего не знаю об этом.

– Всё это довольно странно, тебе не кажется?

– Всё это глупо, Джейк. Очень, очень глупо. Если бы Лайонел не уехал…

Возможно, он не случайно уехал, подумал Гурьев. Или его «уехали» – ещё менее случайно. Пока я ничего не стану говорить тебе об этом, моя девочка. Потом. Когда-нибудь. Кажется, очень скоро.

– Все мужчины всегда от меня уезжают, – Рэйчел тихонько засмеялась.

Наверное, это шутка такая английская, подумал Гурьев. Очень смешно. Обхохочешься.

– Перестань, Рэйчел.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Я тоже не хочу этого, Рэйчел. Не надо сейчас, прошу тебя.

– Хорошо. Как скажешь. Пожалуйста, поцелуй меня ещё…

Так она и не сказала мне, с горечью подумал Гурьев. Не хочет вовлекать меня. Боится, что я испугаюсь. А вот этого просто не может быть, моя девочка.

– Это не по правилам, Джейк, – прошептала Рэйчел, всё ещё переводя дыхание. – Я тоже хочу услышать историю.

– Легко, дорогая, – Гурьев улыбнулся.

Дослушав, Рэйчел в изумлении прижала ладони к щекам:

– Я думала, что все романтические сюжеты мне уже известны! Ах, Джейк, да ты просто гремучая смесь!

– Не больше, чем ты, Рэйчел.

Она замерла. Спросила дрогнувшим голосом:

– Джейк… О чём это ты?

– Я всё знаю, Рэйчел.

Она молчала долго, – кажется, целую вечность. Наконец, выдохнула:

– Это… Легенда.

– Боюсь, что всё не так просто.

– Брукс. Проклятая сволочь.

Правая бровь Гурьева приподнялась:

– Что я слышу? Леди Рэйчел?!

– Как он посмел, – Рэйчел сжала руки в замок так, что побелели пальцы, почти ударила себя ими по подбородку. – Как он посмел, проклятый фанатик, негодяй! Как он посмел опять впутать меня в это?! Я не хочу ничего слышать об этом, Джейк… Никогда… Это…

– Ты не можешь, Рэйчел, – Гурьев провёл указательным пальцем по её щеке. – Ты не можешь, ведь тебе известно не хуже, чем Бруксу: это – правда. А я полагаю, ещё и гораздо лучше.